Блюз Сонни. Повести и рассказы зарубежных писателей о музыке и музыкантах

Моэм Сомерсет Уильям

Оресте поворачивался ко мне, в его глазах, цвета смолы, вспыхивали и загадочно поблескивали желтоватые искры. Мне чудилось, что он не то чародей, не то фокусник. Случалось, я воспринимал его только зрительно, не слыша ни слов, ни смеха, как будто он под вакуумным колпаком или под водой.

Деньги текли к нам рекой. Мы везде попадали на празднования. Стоило нам приехать, — и все признаки торжества оказывались налицо. Стены пестрят плакатами, над головой свисают гирлянды разноцветных флажков. Нередко мы обнаруживали среди зелени деревьев на центральной площади яркий полотняный купол цирка, а над ним развевался флаг. Мне приходило в голову, что вовсе не таинственные импресарио предупреждают Оресте по телефону, просто у него врожденное

чутье на празднования, он находит их, как птицы конечную цель перелета. Мы будто парили на мыльном пузыре или на облаке, никогда не спускаясь на землю, словно мы — не люди, а какие-то эльфы или беспечные цикады, — мы только пели и резвились. Не пропускали ни одного зрелища. Мчались, как безумные, с одного конца города на другой, чтобы после представления в цирке успеть ворваться в театр. Даже на собственных концертах в зале или под открытым небом мы в какой-то мере ощущали себя зрителями. Я пел, аккомпанировал, и это не мешало мне слушать чудо-голос Валериано или восхищаться виртуозной игрой Оресте на аккордеоне. По окончании номера я аплодировал с не меньшим энтузиазмом, чем зрители.

У нас появились собственные песни. Я писал стихи, Валериано — музыку. В моей голове беспрестанно роились сюжеты и образы. Те, что воплощались в слова, обретали музыкальную плоть, становились песнями, остальные смутными тенями шевелились во чреве моего воображения и никак не материализовались. Оресте всю свою изобретательность вкладывал в организацию переездов, в разные авантюры, в переговоры с импресарио. Казалось, его меньше, чем нас с Валериано, захватывало волшебство песен.

Наша активность выплескивалась в буйной фантазии, в искрометной импровизации, в творческих находках. Планировать что-либо с Оресте было невозможно. У него все происходило стихийно, по наитию, по вдохновению. Скажем, песня «Люба» родилась часа в три ночи, летом, на гостиничном дворе, под шпалерой с незрелыми виноградными гроздьями. Тогда Оресте внезапно ворвался ко мне в комнату, разбудил и взахлеб сообщил:

— Валериано только что промычал потрясающую мелодию, пока чинил абажур, сидя на подоконнике!

У Валериано был не только дивный голос, но и золотые руки, он умел починить любую вещь.

— Вот дурень, что же он не напел нам ее раньше?!

Мелодия в самом деле оказалась великолепной. Сродни славянским напевам, богемским или польским. В ней слышался шум бескрайних лесов, плеск могучих рек, тишина заснеженных равнин, скрип саней, вой волков. Так нежданно-негаданно вошла в мой внутренний мир Люба вместе со всем этим пейзажем и осталась там наравне с Рыжей Ежкой и другими персонажами нашего репертуара.

Я писал текст о Любе в каком-то ознобе, даже голова кружилась. «Сколько времени мы уже колесим по свету? Как давно я не был дома… Где только мы не скитались? Месяцы обвалами обрушивались за нашими плечами и затихали вдали, как шум промчавшегося поезда», — думалось мне. Вернулся Оресте, и мы принялись репетировать песню. Я снова окунулся в атмосферу музыки, безупречной гармонии голосов, вымышленных персонажей, казавшихся более реальными, чем те, что мелькали перед глазами в повседневной суете.

Все остальное пролетало слишком быстро, чтобы стать для нас чем-то значительным. Стоило нам в каком-нибудь заснеженном североевропейском городе увидеть рождественскую иллюминацию, оленей из фольги, подвешенных над улицей, и тут же это становилось воспоминанием, мы уезжали, нас ждал другой город, окутанный таинственным мраком ночи. Действительность, как кинолента, как картинки калейдоскопа, прокручивалась перед нами, проплывала неустойчивыми образами, которые связывала с нами лишь тонкая нить воспоминаний. Менялся пейзаж, мы пересекали границы, водоразделы, колесили с юга на север, казалось, мы раскачивались, как солнечный маятник вдоль небесных широт. Мы стали известным вокальным ансамблем. Выпустили серию дисков. Наши песни распевали уже на всем континенте. Теперь наш жанр — народные

напевы, фолк был в моде. Валериано в этом плане был кладом, — он знал десятки народных песен. Нам оставалось всего-навсего записать, слегка подправить и отрепетировать.

Днем мы отсыпались, а ночью нас словно спускали с цепи. У подъездов театров, на открытых эстрадах, у цирка мы поджидали балерин, акробаток, актрисок, певичек. Порой мы врывались к ним в гримуборные, оправдываясь тем, что принесли им цветы, заставали их полуодетыми, когда они переодевали прозрачные костюмы или поправляли грим перед облупленным зеркалом. Они возмущенно вскрикивали, кидались за ширмы или накидывали на плечи халат.

— Бессовестные! Как вы смеете?!

— Да бросьте вы эти цирлих-манирлих!

— Вон отсюда! А то позовем…

Но никого не звали, мы не давали им опомниться, обнимали и закрывали рот поцелуями. Валериано тоже пользовался успехом у женщин, наверное, привлекал его инфантильный, добродушный вид, не внушавший опасений. Через несколько минут в гримуборной устанавливалась непринужденная атмосфера; девушки продолжали натягивать трико в крупную сеточку и легкие пачки с блестками, словно нас и нет, как они это делали в предыдущий вечер в присутствии других поклонников. Валериано тут же находил себе занятие, — брался чинить замок сумочки или застежку ожерелья; балеринки, как зачарованные, смотрели на его руки, словно он — волшебник. После представления выходили вместе.

— Куда прикажете? Мы к вашим услугам! — говорил Оресте.

— Тогда в Оперу.

— Отлично!

Наша машина наполнялась раскатами смеха, запахом грошовых духов, в нее погружали заячьи шубки и серебряные туфельки. Затем начинался шепот, а в паузах — поцелуи. Валериано сидел за рулем, но и он не был в накладе, его соседка распалялась от всего, что слышала за спиной, и непрестанно наклонялась к нему — целоваться.

Иногда наши избранницы надевали свои самые нарядные вечерние платья, и мы отправлялись в ближайший крупный город или на живописное курортное побережье — в казино. Оресте обуревал азарт, он уверял, что знает «счастливые» цифры, ставил огромные суммы на самые невероятные комбинации. Наши партнерши волновались, влажными глазами следили за игрой и, когда шарик останавливался перед ячейкой рулетки, обмахивались платочками.

Порой на меня нападало смутное желание подольше не расставаться с очередной подружкой. Я разглядывал ее, как правило, немолодое лицо, гладил волосы с редкими проблесками седины, у меня сжималось сердце при мысли, что через два-три дня я ее больше не увижу. Мне хотелось то излиться самому, то узнать побольше о ней: кто она, откуда, кого раньше любила. Я задавал себе вопрос, происходит ли то же самое с Оресте, и настороженно следил за ним. Он и девушек постоянно вовлекал в странные авантюры. Однажды ночью в каком-то городке он утащил со стройки деревянную лестницу, и мы, словно акробаты, с опасностью для жизни влезли по ней в окно недостроенного здания, и расписали стенки, воспользовавшись малярными кистями и банкой с краской, оставленными как будто специально для нас. На третий-четвертый день знакомства мы начинали разжигать любопытство своих партнерш, обещая научить некой тайной игре.

— Какой?

— Сейчас не скажу, а то пропадет весь смак…

Мы заранее оплачивали счет в гостинице, загодя собирали чемоданы и погружали их в машину. Среди ночи, по условному сигналу мы вставали.

— Ты куда? — спросонок говорила подружка.

— Приготовить игру, помнишь?

— Да ну ее! Иди лучше ко мне!

— Ну что ты… Это займет всего минутку.

Она засыпала, и мы потихоньку одевались. На следующее утро каждая находила на тумбочке записку: «Вот тебе и игра. Начинают ее вместе, а кончают врозь. Сейчас я уже далеко. Прощай! Спасибо за все». Один-единственный раз моя подружка заподозрила недоброе, выглянула при лунном свете в окно. Она ничего не сказала, только не сводила с меня глаз, пока машина не отъехала.