Боец

Сережин захлопнул общую тетрадь с замусоленными страницами, еще раз окинул взглядом палату – серые стены, кровать, тумбочка, большое окно с разбитым стеклом, выпиленная огромная дыра в решетке. Оглянулся на медсестру – худенькую, с плотно сжатым ртом. Наверное, красивую, но сейчас, в белом халате и белой косынке, похожую на подопытную лабораторную мышь.

– Кто нашел погибшего?

– Наш уборщик. Он утром чистил двор, тут и увидел, что Алешковский лежит мертвый, – выпалила медсестра.

– Как вас зовут? – улыбнулся Сережин.

– Маша.

– Очень приятно. Павел. Тетрадь я заберу. Как же получилось, Маша, что ваш подопечный выпилил решетку, а вы ничего не расслышали?

– Спала.

Медсестра пожала плечами и покраснела. Сережин усмехнулся. Все медсестры одинаковы. Во всех больницах.

– А почему в вашей клинике до сих пор стоят старые рамные окна, а не пластиковые? Ему было бы нелегко разбить тройной стеклопакет.

Вопрос остался без ответа, да и задавал его Павел не по адресу – это дело руководства, куда направлять финансы, на замену окон или повышение собственной зарплаты.

Он еще раз окинул взглядом палату. Вошли оперативники:

– Нету пилки. Нигде нет.

– Плохо ищете. Что говорит медэксперт?

– Алешковский при падении сломал позвоночник, но был жив. Умер часа два назад.

– Уборщик почему-то не решился найти его, пока он был еще жив, – хмыкнул Сережин. – Давайте, парни, еще и еще раз все переройте. Хотя рыть здесь негде. А с вами, Маша, мы поговорим позже.

Он улыбнулся испуганной медсестре и, выйдя из палаты, решительно направился в кабинет главврача, где уже «работали» Соболев и Аксюшкин. Соболев был помощником Сережина, а Аксюшкин – начальником всего оперативно-следственного отдела, увязался с дежурной группой благодаря общегородскому рейду «Правопорядок».

Резко постучав в дверь, Павел вошел в кабинет.

Главврач, лысоватый сорокалетний мужик, был бледен. Соболев черкал фигурки в своем блокнотике. Аксюшкин улыбался. Обернувшись хозяином, заявил:

– Вот и Павел Иванович. Проходи, Паша, – по-хозяйски предложил Аксюшкин. – Нам главный врач этого веселого заведения невероятные истории о погибшем рассказывает.

– Интересно послушать, – хмыкнул Павел, садясь с краю длинного стола.

– Так вот, – продолжал главврач. – Помимо всех его заявлений об опасности, грозящей ему лично, он упорно твердил о вселенской угрозе всему человечеству. Его и доставили к нам не как обычно, – из вашего же ведомства к нам поступил, – нашли на вокзале в образе бродяги, оказался невменяем, без документов, только фамилию помнил – Алешковский, и все, даже имени… Нам его передали, мы пытались лечить. Вроде нормальный, тихий. А как начинал проваливаться в свои грезы, истерил бешено: надо убивать! Иначе убьют его! И всех убьют… Не буйствовал, но держали мы его отдельно.

– У вас многие больные пишут, рисуют? – спросил Павел.

– Мы даем карандаши, авторучки. Некоторые рисуют.

– Но вы знали, что Алешковский писал?

– Конечно.

– Вы читали это? – Павел тряхнул общей тетрадью.

– Заглядывал как-то. – Главврач со скепсисом улыбнулся. – Была в нем тяга к мессианству.

– Я о другом. Я читал кое-что из тетради. Если это писал Алешковский, то почему он считался больным? Абсолютная ясность изложения. Очень странно, знаете.

– Здесь у нас весь контингент странный, – непринужденно усмехнулся главврач.

– Ну что ж, спасибо, – решил закругляться Аксюшкин, видимо устав от больничного запаха. Повернувшись к Сережину, спросил: – Ты все там сделал?

– Вроде все. Опера еще суетятся, но, думаю, без толку.

– Хорошо. Тогда до свидания! Вынуждены вас покинуть. Работы много! – Аксюшкин пожал руку главврачу, и вся следственная гвардия оказалась в коридоре. Он толкнул Павла в бок: – Что скажешь?

– Начерно? Мужик больной, страдал манией преследования, разбил стекло, выпилил решетку и сиганул на твердую землю с пятого этажа. Только вот пилку оперативники никак не найдут.

– А, хрен с ней. Все просто. Сегодня же составь отчет по делу и закроем его как самоубийство, – решил Аксюшкин. – Я его включу в перечень раскрытых происшествий по горячим следам.

Они спустились по лестнице в вестибюль первого этажа, неторопливо вышли на улицу.

– Сколько у тебя до плана? – спросил его Павел.

– Три бытовухи желательны. До вечера далеко, что-нибудь случится – раскроем. Меня уже достали эти рейды.

Миша Соболев оглянулся на старинное пятиэтажное здание из красного глиняного кирпича, вслух прочитал вывеску: «Центр психического здоровья».

– Как заковыристо теперь психушки называют!

Из психбольницы Павел поехал в управление писать отчет об успешном расследовании самоубийства. Соболев с оперативниками под руководством Аксюшкина помчались на новое дело – в одном из домов частного сектора в пьяной драке жена ударила ножом любимого супруга, слава богу, что не насмерть!

В родном кабинете за столом восседал напарник Петя Килькин и внимательно слушал песню на французском языке, изливавшуюся из динамиков радиоприемника, при этом делал какие-то пометки себе в тетрадку.

– Что? – удивился Павел.

– Вот это женщина! Ты представляешь, ее, видимо, поймали бродяги-дезертиры из разбитой армии Наполеона и давай «пороть». Пороли-пороли…

– Это я слышу, – посмеялся Павел. – Не глухой. Радио работает.

– А ты послушай. Пороли-пороли-пороли, пороли-пороли-пороли, пороли-пороли-пороли, пороли-пороли-пороли, пороли-пороли, но «пропороть» не смогли. Четырнадцать раз ее «пороли» и не смогли…

– Ты это из песни узнал про наполеоновских дезертиров? – хмыкнул Павел.