Шрифт:
Главный механик при трех динамо, которые жужжали и громыхали в Кембервилле, приводя в движение трамвай, происходил из Йоркшира, и звали его Джемс Холройд. Это было тяжелое рыжеволосое животное с плохими зубами, тяготевшее к виски. Он сомневался в существовании божеств, но признавал цикл Карно; как-то раз он читал Шекспира и нашел, что тот слабоват в химии. Его помощник был родом с таинственного Востока и носил имя Азума-зи. Но Холройд прозвал его «Фу-ты». Холройду был по душе помощник из черномазых, так как тот безропотно переносил пинки, не совался в машину и не старался изучить ее механизм. Холройд не вполне понимал, какие странные возможности могут открыться в душе черного, столкнувшегося с венцом нашей цивилизации, но в конце концов он получил некоторое представление об этом.
Определить национальность Азума-зи было бы не по плечу ни одному этнологу. Скорее всего, он принадлежал к негритосам, хотя волосы имел скорее волнистые, чем курчавые. Кроме того, кожа у него была коричневая, а не черная, белки глаз отливали желтизной. Широкие скулы и узкий подбородок придавали его лицу сходство с ехидной. Голова Азума-зи была широкой у затылка, лоб узкий и низкий; казалось, его мозги были перевернуты задом наперед. Ростом он не вышел, его английский язык, если можно так сказать, хромал. При разговоре он издавал звуки, которые весьма трудно описать, а если они каким-то чудом складывались в слова, то последние бывали окарикатурены до гротеска. Холройд, пробуя просветить его темную языческую душу, в особенности после изрядного приема виски, читал ему лекции, обличающие суеверия и миссионеров. Но Азума-зи уклонялся от критики своих богов, несмотря на пинки, которые получал за такое упрямство от Холройда.
Азума-зи, облаченный в белое, но недостаточно полное одеяние, появился в Лондоне прямо из кочегарки «Лорда Клайва», прибывшего с малайского архипелага. Еще в юности он слышал о величии и богатстве Лондона, где все женщины — белые и красивые, даже нищие на улицах — белые. И вот он приехал с только что заработанными золотыми монетами в кармане, чтобы принести свою дань на алтарь цивилизации.
День его прибытия был самым обычным унылым днем: с пасмурного неба моросил мелкий, подгоняемый ветром, дождь, поливая грязные улицы. Но Азума-зи, несмотря на непогоду, храбро погрузился в удовольствия Лондонского порта. Очень скоро он вышел оттуда с расшатанным здоровьем, в цивилизованном виде и без гроша денег. Его водворили — немое (если не считать самых необходимых вопросов) существо — в машинное отделение в Кембервилле, где ему было указано работать на Джемса Холройда и принимать от него побои, ибо для Джемса Холройда драться было первейшим удовольствием.
В Кембервилле было три динамо с паровыми машинами. Две, бывшие здесь с самого начала, не отличались особыми размерами; третья, самая большая, была новой. Меньшие машины производили умеренный шум; приводные ремни их пели над барабанами, щетки жужжали, и воздух колотился — вху-вху-вху-вху, — проходя между полюсами машин. Основание одной из них было изрядно расшатано, что заставляло дрожать весь сарай. Но большая машина топила все эти звуки в несмолкаемом жужжании своего стального сердца. У посетителя кружилась голова от неумолкаемого тут-тут-тут машин, вращения маховиков, снующей суеты клапанов, извергаемого по временам пара, а больше всего — от глубокого, несмолкаемого, все покрывающего аккорда огромной динамо-машины. Этот шум считался, с точки зрения механики, недостатком, но Азума-зи видел в нем доказательство могущества и величия чудовища.
Жаль, что невозможно, чтобы читателя, пока он читает этот рассказ, окружал шум этого сарая: я хотел бы рассказать ему всю эту историю под такой аккомпанемент. Это был настоящий грохочущий поток, в котором требовательное ухо могло уловить самые различные звуки. Здесь было непрерывное сопение, храп и кипение паровых машин, сюсюканье и хлопанье их поршней, монотонный шум спиц больших маховых колес; звук, издаваемый приводными ремнями, когда они растягивались и суживались, и злобный шум динамо-машин. А над всем этим, временами исчезая, когда ухо уставало от него, потом вновь овладевая сознанием, царствовал тромбон большой машины. Пол никогда не был устойчивым, он дрожал и звенел. Это было ошеломляюще беспокойное место, вполне способное заставить мысли любого метаться странными зигзагами. В течение трех месяцев, пока длилась большая забастовка механиков, Холройд (консерватор) и Азума-зи (только черный) никогда не покидали суеты и этого шума, даже спали и ели в маленькой деревянной сторожке между машинным отделением и воротами.
Вскоре после поступления Азума-зи в отделение Холройд произнес проповедь о большой динамо-машине. Ему пришлось кричать, чтобы быть услышанным.
— Ты посмотри на нее, — призывал Холройд, — куда, к черту, годится в сравнении с ней твой языческий идол?
И Азума-зи посмотрел. Голос Холройда был заглушён на минуту. Азума-зи расслышал только: «Убить сто человек… Двенадцать процентов на обыкновенную акцию…»
Это уж было чем-то вроде религии. Холройд гордился своей большой динамо-машиной и распространялся о ее величине и силе перед Азума-зи, пока его слова и непрерывный шум вокруг не вызывали странного течения мыслей внутри черной курчавой головы. Холройд объяснял самым подробным образом дюжину способов, которыми эта машина может убить человека, а однажды дал Азума-зи испытать легкий удар током, как доказательство силы машины. Как-то раз после этого, в минуту передышки (у Азума-зи была тяжелая работа, так как он выполнял не только свои обязанности, но и большую часть обязанностей Холройда) Азума-зи сидел и наблюдал за огромной машиной.
Щетки сверкали и извергали синие искры, — Холройд при этом неизменно чертыхался, — но все остальное шло гладко и ритмично, как дыхание. Ремень с шумом пробегал над валом, через определенные промежутки времени раздавалось самодовольное хлопанье поршня. Машина жила в этой большой, просторной мастерской, под охраной черного и Холройда; она не была пленницей и рабой, принужденной, например, тащить корабль, как известные Азума-зи машины, жалкие невольницы хитроумного британца. Она была машиной на троне. Азума-зи презирал две меньшие машины; большую же он тайно почитал за бога Динамо. Маленькие были злобные и нервные, но большая динамо-машина была спокойна. Как она огромна! Как она легко работает! Она огромнее и спокойнее даже Будды, которого он видел в Рангуне, и она не неподвижна, она живет! Большие черные катушки вращались, кольца описывали круг под щетками, глубокий звук этих движений уравновешивал все шумы.
Все это странно действовало на Азума-зи. Азума-зи не любил работать. Он сидел и наблюдал за богом Динамо, пока Холройд уходил, чтобы послать привратника за виски. Его место было не у динамо-машины, а около паровых машин, и если Холройд заставал его без дела, то колотил обрывком толстой медной проволоки. Но все же Азума-зи подходил близко к колоссу и смотрел на большой ремень. На ремне была черная заплата, и Азума-зи доставляло удовольствие снова и снова следить за ее возвращением среди всего этого грохота.
Странные мысли шевелились в его голове в те минуты. Ученые уверяют, что дикари наделяют душой скалы и деревья, а ведь в машине в тысячу раз больше жизни, чем в скале или в дереве. Азума-зи был все еще дикарем. Слой цивилизации на нем был не толще его грязного костюма и слоя сажи на лице и руках. Его отец обоготворял метеорит; родственная ему кровь, быть может, обагряла широкие колеса Джэггернаута. Он не упускал случая прикоснуться к большой динамо-машине, очаровавшей его. Он полировал и чистил ее, желая, чтобы металлические части не затмили своим блеском солнце. Таинственное чувство служения божеству охватывало его. Он подходил к машине и нежно прикасался к ней. Боги его родины были далеко. Жители Лондона скрывали своих богов.
В конце концов, смутные чувства стали определеннее, вылились в мысли, а впоследствии — и в поступки.
Однажды утром, войдя в машинное отделение, он поклонился богу Динамо, а затем, когда Холройд ушел, приблизился к громыхающей машине и шепнул ей, что он ее раб. Он взмолился ей, умоляя пожалеть и спасти от Холройда. В эту минуту солнечный луч скользнул сквозь открытую дверь гудящей мастерской, и бог Динамо загорелся бледным золотом. Тогда Азума-зи понял, что служение его угодно божеству. После этого он уже не чувствовал прежнего одиночества. Ведь на самом деле он был совершенно одинок в Лондоне. Даже в свободное время, которое случалось совсем не часто, Азума-зи бродил по машинному отделению.