Бог после шести(изд.1976)
Шрифт:
Затем, перейдя на совершенно официальный тон, сказала:
— Хотите кофе?
— Хочу. — Виктор подумал: “Кофейный у меня сегодня вечерок…”
— Я быстро.
Девушка действительно почти мгновенно накрыла на стол, но за скорость пришлось расплачиваться: разбилась чашка, опрокинулось молоко, и тоненькая белая струйка сорвалась вниз, на брюки Виктора. “Татьяна, тебе привет!” — подумал Витя, промокая пятно платком. Но затем все наладилось. Молодые люди пили кофе, Люся говорила возбужденно, отрывисто, ненадолго смолкая, или вдруг выбрасывала слова, будто они жгли ее и мешали спокойно общаться с Виктором.
И странное дело: из ее сбивчивого, нервного повествования Виктор понял гораздо больше, чем
Говорили притворяшки, говорили и наконец договорились. Постепенно дошло до них, что говорение — процесс не зряшный. Есть в нем какие-то неизвестные законы и правила, от которых зависит настроение говорящего. Все эти безудержные фантазии, причитания, всхлипы, молитвы, отрывки из несуществующих песенок действовали на них по-разному, но обязательно действовали. Иногда одни и те же слова, повторенные многократно, приносили благодатное чувство освобождения и единства. Особенно сильно действовало, если к таким словам подбирался определенный звуковой и смысловой ритм. Вскоре притворяшки сделали для себя открытие, которое и открытием нельзя было считать: они обнаружили гипнотическую силу заклятия. Конечно, они знали из учебников и книг, как действуют ритуальные песни и танцы, жертвоприношения, пляски. Но это знание было пустым, формальным. В своих бесплодных словесных упражнениях они набрели на “жемчужину” — возможность впадать в некое подобие экстаза при произнесении одного и того же слова, порой совсем невинного общеупотребительного словечка, которое в обыденной жизни никакого мистического смысла в себе не имело. Повторяя на все лады такое слово, оснащая его смысловыми дополнениями, насыщая эмоцией, они добивались странных, порой непредвиденных эффектов. На глазах слово как бы теряло смысл, содержание. Центробежной силой повторения из него выбрасывалась вся логическая плоть, и от слова оставалась хрупкая, тонкая скорлупа, невесомая паутина, подобие слова, которое, как это ни странно, и обладало удивительным гипнотизирующим постоянством. Оказалось, что почти всякое слово поддавалось такой ритмической обработке, обессмысливающей его и придающей ему силу убеждения и внушения. Выглядело это примерно так:
— О роза! — начинал Худо, подняв лицо вверх и скрестив руки на груди.
В общем-то, это было обращение, не больше. Название, и только. Без всяких эмоциональных оттенков. Но так выглядело начало.
— О роза! — повторял он, и слово уже наполнялось ожиданием.
Ожиданием чего? Здесь была неопределенность: ожидание должно было разрешиться по крайней мере в двух направлениях. Предупреждение или мольба? Угроза или просьба? Насилие, навязывание или призыв о помощи?
— О роза, роза! — восклицал Пуф, и было ясно, что это легкое сожаление.
— О роза, роза! — начинала насыщать слово тоской и сожалением Янка.
— Роза оставила нас! — в ужасе кричал Костя.
Вот когда направление определялось: избирался плач о розе. Перебрав все оттенки горести, тоски и страдания, моление о розе перекочевывало в чисто ритмическую область. Проходили часы, а молящиеся о розе твердили на все лады избранное ими слово. И в конце концов наступал момент, когда потерявшее смысл слово освобождалось и от чувств. Притворяшки уже не помнили и не понимали, кто они, где находятся, что рядом с ними, откуда пришли, куда стремятся. Время для них останавливалось, пространство теряло смысл, не было вчера, не было сегодня, были только они сами. Были, потеряв самих себя.
Впрочем, они забавлялись не только словами, вернее, не только отдельными словами. Взяв какой-нибудь простенький сюжет, сказку, анекдотик, притворяшки проделывали с ним удивительные манипуляции, преследуя при этом интересующую их цель.
— Меня возмущает “Красная шапочка”, — заводит Пуф, хитренько поблескивая глазами.
Некоторое время притворяшки молчат, выжидая, кто же первый двинется по пути логической вивисекции. Молчат напряженно и серьезно. Впереди — тайна…
— “Красная шапочка” нехороша, очень нехороша, — соглашается Худо, но его согласие не вносит определенность. Чем и как именно нехороша “Красная шапочка” — вот в чем загвоздка.
— Там все сплошная неправда! — вдруг взрывается Янка.
Теперь игра в перевертыш идет легко, свободно, уверенно.
— А волк там совсем не плохой, — говорит Таня, — просто ему не повезло немножко.
— Конечно, не повезло, его съела “Красная шапочка”. Она в действительности волкоед, ест волков. Разве это хорошо?
— Все было совсем иначе. Волк попал на операционный стол с острым аппендицитом. После операции ему приснился кошмарный сон о “Красной шапочке” и бабушке, которых он якобы съел, и будто бы охотники вскрыли его, чтобы добыть съеденных людей. В действительности же Волк был вегетарианцем и питался опятами, подберезовиками, малиной и кедровыми орешками, которые по сходной цене приобретал у ежей и белочек. И еще Волк разводил розы. Особенно много внимания он уделял одной розе — белой.
Притворяшки замолкали и потихоньку принимались за свое: “О роза! О роза! О роза! Роза! Роза! Нас оставила роза!” И так далее.
Заклятие превращалось в условный рефлекс, становилось наркотиком. Сон наяву. Достаточно было назвать знак — и притворяшки обретали странное единение в пустых и гулких словах.
— Как это происходит, рассказать все же нельзя, — сказала Люся, провожая Виктора. — Надо самому все попробовать, самому.
— Попробую, — улыбнулся Виктор. Как-то неожиданно для себя он наклонился и поцеловал девушку.
Та рванулась ему навстречу, но вдруг отпрянула назад.
— Нет, нет! — испуганно выдохнула она и вытолкнула Виктора из коридора. Дверь звонко щелкнула замком.
— Попробую! — сказал он громко, решительно шагая к автобусной остановке.
12
Высадив Таню возле большого и плоского здания института, своим желтым цветом напоминавшего больницу, Худо направился в один из отдаленных районов города. Машина выехала из центра. Вместо запруженных народом улиц навстречу понеслись тихие, безлюдные переулки. Архитектура менялась от зданий старинных — к однотипным постройкам. Худо уверенно рулил в сложном транспортном сплетении, разыскивая знакомый адрес. Наконец нашел то, что искал. Узкий и высокий шестнадцатиэтажный блок на пустыре всматривался множеством своих фасеточных глаз-окон в окружавшую его тьму зимней ночи. Район только начинали застраивать, и почему-то первым в поле вырос этот большой современный дом. “Кто бы подумал, — размышлял Худо, поднимаясь на лифте, — что здесь образовалась такая архаическая нора”.
Он уверенно сыграл на мелодичном звонке-колокольчике шифрованную мелодию, но ему долго не открывали. Как всегда, Есич не торопился. Большой глазок посередине двери то темнел, то вспыхивал — видно, Есич несколько раз прижимался к нему слепнущим глазом, выверяя личность посетителя. Наконец дверь приоткрылась, натянув цепочку. В щели показалось восковое лицо брата Есича. Он пошевелил бескровными губами, вопросил:
— Олег? Брат Олег?
— Брат, брат! — Худо сердито дернул ручку.
После этого цепочка была снята, дверь открылась пошире, однако не до конца, а ровно настолько, чтобы Худо мог боком войти в квартиру. Как только Олег протиснулся, Есич тотчас наложил на дверь все великолепие сверкающих и клацающих запоров. Он отступил на шаг от Олега, сложил на животике ручки и внимательным, бесцветным взглядом уперся в руководителя притворяшек. Худо всегда раздражала церемония проникновения и квартиру Есича, поэтому раздевался он яростно: срывал с себя шарф, куртку, перчатки.