Бог располагает!

Дюма-отец Александр

Ну уж нет! Мне нужно ручательство посерьезнее, чем слово влюбленного мужчины. Я знаю графа фон Эбербаха как честного человека, если бы речь шла о краже кошелька, но считаю, что он, как все мужчины, способен на любое предательство, на самую вопиющую низость или бесстыдство, когда цель в том, чтобы овладеть женщиной. К тому же она ведь его жена, как бы то ни было, замуж она вышла именно за него, и тут уж весь свет его оправдает.

Стало быть, у меня нет иного средства, кроме как высказать все. Я могу остановить графа фон Эбербаха одним словом. Заставить его побледнеть и в ужасе отшатнуться от того, что он намеревался совершить. Одного моего слова хватило бы.

Но именно этого слова, которое спасло бы все, я поклялась

не произносить!

Однако подумаем. Ради кого я молчу? Ради Христианы. А могу ли я быть уверенной, что исполню таким образом ее истинное желание? Если бы она вернулась, если б оказалась здесь и увидела, в какое жуткое положение мы попали по воле нашей злой судьбы, настаивала бы она на сохранении тайны? Или пожелала бы, напротив, все открыть? Оставила бы она хоть еще на одну лишнюю минуту Фредерику под угрозой той чудовищной беды, что надвигается на нее?

Нет, разумеется, нет. Тут уж ни честь, ни репутация не удержали бы Христиану: она была бы еще как счастлива погубить себя, чтобы спасти Фредерику; она бы все сказала; она встретила бы неправое презрение света лицом к лицу и, более того, вынесла бы даже необходимость причинить боль своему мужу. Она бы не стала таить пятно, марающее ее честь, лишь бы совесть Фредерики осталась незапятнанной. За чистоту Фредерики она с радостью заплатила бы собственным позором.

Ну ладно, Христиана, конечно, все это сделала бы, но я-то имею ли право сделать это? Ведь она связала меня торжественным обетом! О моя клятва, моя клятва!

Оставить Фредерику во власти страстей графа немыслимо, сказать то, что спасло бы ее, также невозможно.

На что решиться?

Как сделать выбор между честью Христианы и невинностью Фредерики, между грехом Фредерики и моим клятвопреступлением?»

Гретхен проблуждала так всю ночь, терзаясь растерянностью и не зная, что предпринять. Рассвет застал ее бодрствующей: она сидела на земле, уткнувшись лбом в колени, с распущенными волосами.

Она пошла к своим козам, выпустила их и повела на склон горы.

Там она пробыла целый день, выбирая по преимуществу места, откуда виден Эбербахский замок, и следя, не подъедет ли туда кто-нибудь и не пошлет ли Фредерика за ней лакея.

Вечером она вернулась домой и на этот раз легла. Ее телу становились уже не по силам треволнения души, оно требовало отдыха.

На следующий день она в замок не пошла.

Она ждала, когда Фредерика сама позовет ее.

Ведь что ей делать в замке до тех пор, пока не приедет граф или Фредерика не получит новых вестей? А Фредерика не преминет опять приступить к ней с расспросами, и уж ей не придется долго ломать голову, чтобы найти именно те вопросы, на которые Гретхен решила не отвечать.

Итак, она ждала.

Однако и Фредерика тоже томилась ожиданием. На следующий день после своего приезда она надеялась, проснувшись, обнаружить в замке Самуила, Юлиуса или, по крайней мере, письмо.

Но не было никого и ничего.

Прошел еще один день и еще — та же история.

Три дня пролетели, не принеся никаких вестей.

Она спрашивала себя, что все это может означать. Почему нет хотя бы письма от г-на Самуила Гельба? А чем объяснить молчание графа фон Эбербаха? Ведь не может быть, чтобы Самуил не объяснил ему, почему она уехала и где находится теперь.

Так почему же ее супруг не подает признаков жизни?

Что граф не примчался во весь опор, чтобы успокоить ее и осыпать благодарностями, это еще понятно: его могли задержать дела, требующие, чтобы он пробыл в городе еще несколько дней; однако никакие дела не могут помешать черкнуть пару строк бедной девушке, всецело посвятившей ему себя и ждущей в тревоге, страхе и неуверенности, как он посмотрит на ее жертву, оценит ли ее преданность.

Не значит ли это, что наперекор тому, что обещал ей г-н Самуил Гельб, граф, вместо того чтобы прийти в восхищение и растаять от благодарности,

возмутился и разгневался? И теперь он сердит на Фредерику, что она действовала по своему усмотрению, устроила ему неприятный сюрприз своей не в меру решительной выходкой и в некотором смысле поставила его перед свершившимся фактом, внезапно и насильственно отрывая его от тех забот, которые, как он ей всегда повторял, требуют, чтобы он оставался во Франции?

Может быть, он недоволен ею за то, что, даже не посоветовавшись с ним, она поставила его перед выбором: интересы или жена?

«Ох, чему быть, того не миновать! — говорила себе Фредерика. — Все лучше, чем эта неизвестность. Если и завтра новостей не будет, я вернусь в Париж. Напрасно я послушалась господина Самуила Гельба: он меня подвел. Ведь он обещал приехать или хотя бы написать, как только поговорит с графом. Нет, с графом я сама поговорю. Когда находишься рядом, объясниться проще, чем издалека, а я уже достаточно намучилась из-за одного недоразумения, чтобы допустить второе».

На следующее утро она позвонила — и появилась г-жа Трихтер.

— Опять ничего? — спросила Фредерика.

— Пока ничего.

— Хорошо. Велите, чтобы подавали лошадей. Я возвращаюсь в Париж.

— В Париж! — вскричала г-жа Трихтер.

— Да, в Париж. И ни слова больше. Это дело решенное. Госпожа Трихтер вышла.

Но почти тотчас она снова вбежала в комнату.

— Сударыня! Письмо! — закричала она, появляясь на пороге.

— Ах, наконец! — сказала Фредерика. — Скорее дайте его сюда.

Письмо было от графа фон Эбербаха. Фредерика прочла:

«Моя дорогая дочь,

я начинаю со слов благодарности к тебе…»

Фредерика прервала чтение. В первый раз граф назвал ее на ты. Эта перемена показалась ей странной.

Она продолжала читать:

«…начинаю со слов благодарности к тебе за добрые намерения, которыми был продиктован твой отъезд. Ты чиста и добра, как ангел. Если бы ты знала, моя милая дочь, как я раскаиваюсь в тех притеснениях, что ты вынесла из-за меня. Я никогда тебе не говорил, да и сам до этой минуты не знал, с какой отеческой нежностью я обожаю тебя. Я хотел бы увидеть тебя, чтобы выразить тебе эти чувства лучше, чем делал это до сих пор. Господь в милости своей не даст мне умереть, не повидав тебя.

А между тем мне необходимо оставаться в Париже, мое драгоценное дитя, дабы неусыпно следить заходом дел, весьма касающихся тебя. Не тревожься обо мне. Я чувствую себя неплохо. Повторяю: я задерживаюсь здесь только затем, чтобы устроить твое счастье как можно скорее. Но прости меня за то, что я больше не хочу, чтобы между нами пролегало такое расстояние. Не имея возможности присоединиться к тебе сам, я прошу тебя приехать ко мне.

Только не думай, что твое путешествие было бесполезным. Нет, совсем напротив: оно имело последствия, каких никто из нас не мог бы ожидать.

Чтобы избавить тебя от скучной надобности вторично проделать такой долгий путь в одиночку, я посылаю тебе доверенное лицо, которое прибудет в Эбербах в тот же день, что и это письмо.

Фредерика, я советую тебе принять эту персону так, как ты бы встретила меня самого. Хотя вы незнакомы, ты найдешь в душе этого лица такую любовь к тебе, какой ты и представить не можешь. Ответь на эту привязанность тем же.

И возвращайтесь поскорее, ведь до вашего возвращения минуты мне будут казаться веками.

Твой любящий отец Юлиус фон Эбербах».