Бог располагает!
Шрифт:
— Добрых вам надежд! — крикнула она Лотарио и, верно, себе самой.
Лотарио приткнулся в углу кареты, растерянный, в изнеможении, закрыв лицо руками.
Что касается Олимпии, то она зашагала берегом Сены.
День клонился к закату. В косых лучах заходящего солнца вода переливалась тем ярким и вместе сумрачным блеском, что присущ последним минутам борьбы между днем и ночью.
В теплом воздухе уже пробегали дуновения вечерней прохлады. Трясогузки, не испуганные, но потревоженные приближением Олимпии, вспархивали на ее пути и, поднявшись в воздух, тут же опускались на землю чуть подальше.
Обитатели гнезд, что приютились в кронах деревьев над рекой, уже начали засыпать, но еще пересвистывались тоненько, нежно.
Олимпия шла быстро, как будто и не раздумывая, прямо к рощице тополей.
Она огляделась. Граф фон Эбербах еще не прибыл.
Заметив крохотную бухточку в тени ив, она присела на траву. Там она могла ждать, оставаясь невидимой, но сама видя все.
От неистового волнения сердце готово было выпрыгнуть у нее из груди.
— Час настал! — прошептала она.
Внезапно Олимпия вздрогнула.
Мужчина, закутанный в длинный плащ, медленно шел в ее сторону, оглядываясь по сторонам.
Когда этот человек был в двух шагах от нее, она стремительно встала.
XLIX
ОЛИМПИЯ ОТКРЫВАЕТ СВОЮ ТАЙНУ
— Олимпия! — вскричал граф фон Эбербах в изумлении.
— Я самая, — промолвила Олимпия, приближаясь к нему. — Вы не ожидали встретить меня здесь?
— Я даже не знал, что вы во Франции, — отвечал Юлиус. — Однако, — продолжал он, приходя в себя, — как вы здесь оказались? Вы что же, знали, что встретите меня здесь?
— Знала.
— Теперь я понимаю, — произнес граф, и лицо его омрачилось.
— Что вы понимаете? — спросила Олимпия.
— Понимаю, что тот, кого я ожидал здесь встретить, попытался послать на эту встречу вас в надежде на примирение, которое невозможно, или желая испросить милости, которой он не дождется. Мне это досадно, я ведь считал его по крайней мере храбрым.
— Ему от вас нужна не милость, а ваши извинения, — сурово отвечала Олимпия.
— Извиняться? Перед ним? Презренный! — вскричал Юлиус. — Ах, он правильно сделал, что не явился ко мне сам с подобным предложением: у меня бы не хватило терпения позволить ему закончить фразу. Но пусть не рассчитывает ускользнуть от меня, трус! Я сумею его настигнуть.
— Вам не нужно далеко ходить, чтобы его отыскать. Он здесь.
— Где же это?
— В пяти минутах ходьбы. Он хотел прийти, это я заставила его подождать. Когда я с вами поговорю, он будет в вашем распоряжении, если вы вздумаете настаивать на исполнении вашего намерения.
— Еще бы я не настаивал!
— И все же после разговора со мной вы этого не захотите.
— Как до, так и после разговора. Послушайте, сударыня, слова здесь напрасны. Это дело из тех, что не касаются женщин. Я признателен вам за труды, что вы взяли на себя, но здесь даже вы ничего не можете сделать. В полном смысле этого слова — ничего. Все решено. Если тот, кого я жду, в самом деле находится здесь, пусть явится тотчас. Единственная услуга, которую вы можете оказать нам обоим, это избавить нас от тягости и скуки бесцельной задержки.
— Вы хотите драться с вашим племянником, — сказала Олимпия, — потому что считаете его в чем-то перед вами виновным. А если виновен вовсе не он?
Граф фон Эбербах пожал плечами.
— А если я предоставлю вам доказательство? — настаивала певица.
— Но если виновен не он, кто же тогда?
— Кто? Самуил Гельб.
Юлиуса, столь мало подготовленного к подобному ответу, поразила четкость и уверенность, с какой было высказано это обвинение.
Однако, подумав, он произнес:
— Самуил? Вот еще! Это слишком уж просто: когда тебя подозревают, направить подозрения на другого.
— Это не Лотарио обвиняет Самуила Гельба. Его обвиняю я.
— Простите, сударыня, но я вам не верю.
— Повторяю: у меня есть доказательства.
— Не верю, нет. Самуил не отходил от меня последние пятнадцать месяцев, он оказывал мне щедрые знаки привязанности, преданности, самоотречения. Прежде чем усомниться в нем, я усомнюсь в самом себе.
— Послушайте, Юлиус, — произнесла Олимпия глубоким, почти скорбным голосом, — ночь настанет не раньше, чем через час. У вас будет время подраться с Лотарио. Вам еще хватит света, да к тому же для того, чтобы стреляться в упор, достаточно и мерцания звезд. Подарите мне этот час. Мы слишком долго были в разлуке — дольше, чем вы можете вообразить.
Клянусь вам, сам Бог привел нас на эту встречу, в этом месте и в эти минуты, среди этого уединения и безмолвия, перед ликом самой природы, с деревьями и рекой как единственными свидетелями. Да, именно в подобном месте я должна открыть вам тайну, столько лет тяжким грузом лежавшую у меня на сердце.
Подарите же мне этот час, Юлиус. Между нами тоже состоится поединок — необычная, страшная дуэль, из которой мы оба можем выйти с такими мертвыми сердцами, словно их пробила пистолетная пуля. Клянусь вам, это торжественное мгновение для нас обоих. Юлиус, Юлиус, так надо: подарите мне этот час!
Олимпия присела, а скорее рухнула на что-то вроде естественной скамьи — пригорок, поросший травой. Свою шляпу она отшвырнула далеко в сторону. Ее волосы распустились, шевелясь от ветра вокруг побледневшего лица.
Она схватила руки Юлиуса и судорожно стиснула их.
В ее словах было столько трепетной силы, она была сейчас так прекрасна и в туманном свете сумерек так походила на Христиану, что Юлиус почувствовал себя покоренным, словно попавшим под власть неведомых чар.
— Только этот час, — повторила она, — а потом, Юлиус, вы поступите так, как пожелаете.
— Всего час, что ж, согласен, — сказал он. — Говорите, сударыня.
— Благодарю, о друг мой!
Ни единой живой души не было вокруг них. Даже птицы издавали теперь лишь редкие крики, и чувствовалось, что они кричат, засыпая. Молчание и печаль вечерней поры окутали Юлиуса и Олимпию.
У их ног волны приникали к берегу, умирая в его объятиях, и ветерок слегка ласкал подрагивающую листву тополей.
Олимпия заговорила.
— Да, — произнесла она с горечью и тоской, — Самуил Гельб вам друг; он вас не покидал в течение пятнадцати месяцев, он о вас пекся, лечил вас, женил, окружал заботами. А я покинула вас внезапно, не простившись, принесла вас в жертву музыке, опере, новой роли, чему там еще? Что ж! Самуил Гельб предает вас, поймите это, я же — я вас люблю.