Бог войны и любви
Шрифт:
— Medams, le voila, en habit verit, avec le roi de Prusse [111] .
— Mais, monsieur on vous prendrait pour un Francais! [112] — восхитилась дама.
— Много чести, мадам. Я этого не стою, — улыбнулся русский, но дама и в толк не могла взять, о чем он говорит, продолжая комплимент:
— Mais c'est que vois n'avez pas d'accent [113] , — и тут же снова во все горло закричала: — Vive Alexandre, vivent les Russes, heros du Nord! [114]
111
Сударыни,
112
Но, сударь, вас можно принять и за француза ( фр.).
113
Это потому, что вы говорите без акцента ( фр.).
114
Да здравствует Александр! Да здравствуют русские, герои севера ( фр.).
Казак этого офицера, не отстававший от него ни на шаг, задумчиво проговорил:
— Ваше благородие, они с ума сошли!
— Давно! — ответил офицер, помирая со смеху. Они тронули коней и кое-как воротились на свои места.
Тем временем государь среди волн народа остановился у полей Елисейских, и Триумфальная арка, этот символ славы Бонапарта, смиренно изготовилась принять его.
Молодой офицер глаз не мог отвести от арки, от ее массивных серых стен, тяжелых перекрытий, помпезных барельефов.
— Как в сказке сказывается: зашли за тридевять земель, в тридесятое царство! — воскликнул казак; офицер, бросив ему беглую улыбку, ответил:
— Твоя правда, Степан! — и вновь обратил свой взор на серый гранит арки.
Невольно снял треуголку. Легкий, уже теплый ветерок ерошил его светло-русые волосы, играл ими, то открывая, то вновь прикрывая рваный шрам на виске. Офицер быстро надел треуголку и подумал, что такая же арка должна стоять и в Москве, на той дороге, по которой уходил из русской столицы Наполеон, а потом вступали наши войска. Две арки, начало и конец пути, поражение и победа…
— Аргамаков! — окликнул его товарищ. — Ты только погляди!
Волны народные трепетали, колыхались, бились вокруг величественного и приветливого императора русского, который, как никто другой из государей союзных держав, привлекал восторженное внимание, и стар и млад, и простолюдин, и первостепенный парижский житель — всяк норовил схватить царя за руку, за колени, за одежду, хотя бы за стремя, чтобы снова и снова воскликнуть:
— Vive Alexandre; a bas le Tyran! [115] Да здравствуют наши избавители!
115
Да здравствует Александр, долой тирана! ( фр.)
— Государь очень неосторожен, — неодобрительно пробурчал офицер, но Аргамаков успокоил его улыбкой:
— Истинное величие в доброте и бесстрашии.
С трудом оторвав восторженный взор от царя, он принялся оглядывать толпу, улыбаясь в ответ на улыбки, взмахивая рукой в ответ на приветственные жесты, любезной улыбкой встречая всяческие благоглупости, летевшие со всех сторон:
— Посторонитесь, господа, артиллерия!
— Какая длинная лошадь! Степная, верно!
— Посмотри, у него кольцо на руке. Верно, и в России носят кольца.
— Отчего у вас белокурые волосы?
— От снегу! — ответил Никита первое, что пришло в голову, и подумал: «Не знаю, от тепла или от снегу, но вы, друзья мои, давно рассорились со здравым рассудком!»
— Отчего они длинны? В Париже их носят короче. Великий артист, парикмахер Dulong, обстрижет вас по моде.
— И так хорошо! — заступилась другая женщина, и Никита подарил ей беглую улыбку.
Наслышанный о красоте и прелести француженок, он сейчас чувствовал себя обманутым. О да, они прелестно одеты, у всех искрятся весельем глаза, они задорны, милы, пикантны, соблазнительны, очаровательны… куколки! Цветочки! Игрушечки! Безделушки! В них нет завораживающей, тихой прелести соединения достоинства и неукротимости, не чувствуется пламени, мерцающего в ледяном сосуде… это есть только в русских женщинах. И офицер, глядя на хорошеньких парижанок, вдруг ощутил острую тоску по родине и такую печаль по навек утраченному, что тихонько застонал, как от мучительной, внезапной боли.
Его затуманенные воспоминаниями глаза скользили по кокетливо причесанным головкам женщин, спешивших приблизиться к государю и преподнести ему весенние цветы, как вдруг некое золотистое облако привлекло его внимание. Это был букет нарциссов, такой огромный, что женщина, несшая его, прижимала его к себе, как заботливая мать — ребенка, однако цветы все равно рассыпались в разные стороны. Она и сама была золотоволосая, и сиял этот букет так, что Аргамаков на мгновение допустил поэзию в свое оледенелое сердце и подумал, что все это, вместе взятое, похоже на солнышко, едва взошедшее и щедро рассыпающее вокруг свои золотые лучи.
Вьющиеся, непослушные пряди упали на лицо женщины, и она отбросила их нервным, трепетным движением, выронив еще несколько цветов. Лицо ее открылось, и Аргамакову показалось, что он лишился рассудка.
Не помня себя, он соскочил с коня, и его казак тотчас последовал примеру барина, что вызвало новый взрыв восторга при взглядах на это смуглое, скуластое, черноусое лицо:
— Oh, bon Dieu, quee Calmok! [116]
Аргамаков ничего не слышал. Раздвигая толпу, он силился пробиться к женщине с букетом нарциссов, но ему это удавалось с трудом, а перед ней, словно нарочно, расступались люди, открывая ей путь к русскому государю.
116
Ах, милостивый Боже, какой калмык! ( фр.)
Никита все еще был ошеломлен, потрясен, но обостренное зрение и навыки человека, прошедшего войну и чудом избежавшего смерти, действовали как бы помимо его воли — он почти бессознательно замечал странности, которые сопровождали продвижение золотоволосой женщины.
Этих «странностей» было три, и они имели неприглядный образ мужчин в лохмотьях и больших колпаках, с ужасными, мрачными физиономиями. Именно такими Аргамаков некогда представлял себе всяческих маратов, робеспьеров, дантонов [117] , и отвращение подало ему сигнал тревоги, отрезвивший его.
117
Идеологи французской революции, вдохновители кровавого террора.