Бог войны и любви
Шрифт:
Ангелина была так потрясена этим доказательством двуличности Оливье, что обо всем забыла, прежде всего — об осторожности. Она не слышала шагов в коридоре, и звук открываемой двери заставил ее вздрогнуть, как будто в спину ударил выстрел.
Кто-то стоял на пороге, но Ангелина нашла в себе силы не оглядываться.
— Лоретта, — кликнула она, — я вас не звала! Но коли вы уже здесь, то уберите это! — Ангелина ткнула пальцем в разноцветный шелковый ворох — и обернулась.
Перед ней стоял Оливье, стоял, прислонившись к притолоке, и смотрел на Ангелину в упор. Он был бледен как мел, глаза помутнели, рука нервно мяла ворот сюртука.
Мгновенное замешательство Ангелины сменилось приливом ненависти и отвращения.
Какой он жалкий! Вон как побледнел, задрожал!
— Вы, кажется, удивлены моим визитом? — спросила дерзко.
Губы Оливье шевельнулись, и Ангелина скорее почувствовала, чем услышала:
— Да…
— И только? — усмехнулась Ангелина. — А мне кажется, вы потрясены. Мне кажется, вы поражены в самое сердце! — Во взгляде Оливье мелькнул живой блеск, но тут же глаза его снова погасли, когда она сказала: — Ведь я не должна была здесь появиться — в этой комнате, в этом доме! Вы очень старательно устроили все для того, чтобы этого не случилось.
Оливье опять шевельнул губами.
— Я… не понимаю… — с трудом расслышала Ангелина, и от этого трусливого шепота ненависть к нему одолела все прочие чувства, даже страх.
— Не понимаешь? — переспросила она так же тихо, хотя хотела бы кричать во весь голос. — В самом деле? И этого не понимаешь? — Она носком туфли поддела ворох разноцветных лент. — А я понимаю. Ну-ка, покажи, какой сегодня день: для белых или красных цветов? Что ты прячешь там?
Она рванула борт его сюртука и увидела красный шелк в петлице.
Ангелина тихо охнула. Последняя надежда на ошибку исчезла. Если бы Оливье приколол белый цветок, если стал хотя бы оправдываться… Но цветок был красный! И он молчал.
— Предатель! — Ангелина рванула цветок, отбросила, наотмашь хлестнула Оливье по щеке, сметая со своего пути, и выскочила в коридор.
На пальцах после цветка осталось что-то мерзкое, влажное. Ангелина брезгливо потерла палец о палец, взглянула… что такое? Это кровь?
Она обернулась так резко, что чуть не упала. Окинула взглядом коридор. Вот лежит цветок, сорванный ею с груди Оливье. Какой странный цветок — весь красный, а два лепестка его — белые.
Оливье, отброшенный ударом Ангелины, стоял, привалившись к стене, как если бы его не держали ноги. На бледной, белой щеке его алело пятно пощечины, соперничая в яркости с красным цветком в петлице.
Да, но ведь Ангелина его сорвала, вон он валяется. Откуда же взялась еще одна красная гвоздика?
Оливье перехватил взгляд Ангелины и прикрыл грудь ладонью, но тщетно: цветок разрастался, лепестки струились меж пальцев, оплетали ладонь, пятнали манжету… Оливье заметил это и заслонился другой рукой, но потерял опору, ноги его подогнулись, он медленно сполз по стене и поник на полу.
Ангелина подошла — медленно, недоверчиво. Склонилась — и увидела, что рубашка на груди Оливье вся пропитана кровью.
— Господи Иисусе, — выкрикнула Ангелина, кидаясь к дверям, но тут же метнулась к массивному гардеробу, выхватила оттуда батистовую сорочку и принялась рвать ее на полосы, комкать и заталкивать под рубашку Оливье, пытаясь приостановить ток крови. Опять вскочила, опять бросилась было за помощью, но снова вернулась, приникла губами ко лбу Оливье, с ужасом ощутив, какой он влажный и холодный, этот высокий лоб. Сколько же крови он потерял! Где его ранили, откуда он шел?
Кровь уже не выбивалась толчками на белую ткань — сочилась тонкой струйкой, но это не слишком-то утешило Ангелину, ибо под глазами Оливье вдруг резко обозначились сизые тени, а черты заострились.
Она схватила его запястье, нащупывая пульс, и увидела, как, затрепетав, веки Оливье поднялись, открыв невидящие глаза.
Ангелина опять вскочила, открыла погребец и, расплескав изрядно, налила в рюмку коньяку, поднесла к губам Оливье:
— Ну-ка, глоточек. Ну пожалуйста, милый!
Он с усилием втянул в себя немного жгучего напитка, и спустя мгновение взгляд его чуть прояснился. Губы шевельнулись — сперва беззвучно, а потом Ангелина разобрала слова:
— Клянусь, цветок был белый. Всегда… только белый…
Ангелина кивнула, боясь, что разрыдается, если скажет хоть слово, и опять поднесла к губам Оливье рюмку. На сей раз он смог осушить ее до дна, и голос стал отчетливее:
— Он не ушел живой, ты не бойся больше. Он меня достал, но и сам остался лежать с моим стилетом в груди.
— Хорошо, хорошо, — наконец-то спохватилась Ангелина. — Ты пока помолчи, береги силы, а я сбегаю, пошлю за доктором. И перевязать тебя надо.
Оливье слабо сжал ее пальцы.
— Не надо. Я человек конченый. Патроны расстреляны, свечи погасли.
— Какие свечи? — с ужасом спросила Ангелина, оглядываясь: солнечный свет лился в окна.
— Это Монтескье… перед смертью, — выдохнул Оливье, с трудом раздвигая губы в улыбке. — Я всегда хотел сказать эти слова перед смертью. Красиво! Вот… сказал.
— Какая смерть?! — фальшиво возмутилась Ангелина. — Подумаешь, чуть-чуть поцарапали его. Из-за чего дрались? Из-за прекрасной дамы?
Она болтала, что приходило в голову, неприметно пытаясь высвободиться из пальцев Оливье и все-таки побежать за слугами, но он не отпускал.
— Из-за прекрасной, да… Глаза у нее синие, а волосы золотые. — Оливье попытался коснуться растрепанных, как всегда, кудрей Ангелины, но рука его упала. — Ничего, ты его больше не бойся. И теперь ты можешь вернуться домой. Слава Богу и русскому войску — победа уже близко. Ты уедешь… там тебя ждут. Угрозы больше нет — я убил Моршана!