Богат и славен город Москва
Шрифт:
Московские полки расположились как обычно: в середине великий полк, по обе стороны от него две руки – правый и левый полки, впереди всех выстроился передовой, в отдалённом лесочке притаилась засада.
Стояла тихая тёплая осень. Угра бежала к Оке неторопливо и мирно. В прибрежных водах золотыми узорами плыли сбитые в стайки опавшие листья. Тонкие ивы недвижно висели над самой водой. Трудно было представить, что тихие берега вот-вот огласят крики боли и ярости, что над водой с пронзительным свистом полетят тучи стрел.
Напряжённое ожидание длилось несколько дней. Ни один из князей не начинал битвы. Оба приглядывались. Войско Витовта
Поразмыслив, Витовт решил, что схватки на Угре ему не выиграть.
Лучше уйти с честью, чем позорно бежать. Он отступил, не приняв боя.
После встречи на Угре Литва для Москвы перестала представлять опасность.
– Теперь у нас руки развязаны, – сказал Василий Дмитриевич, вернувшись в Кремль. – Займёмся другими делами.
Что имел в виду князь, никто из бояр не понял. Знали одно: литовцы не так были страшны, как Орда. Гонец за гонцом из Орды мчался, и в каждом письме вопрос: «Почему, московский князь, не присылаешь выход?» – и в каждом письме угроза.
– Чего ждём? – беспокоился старый Уда. – Того и гляди, дождёмся; пожалует в гости сам Едигей, пировать пир кровавый. Надо отправить выход поганому.
– Казны нет на это, – возражал Иван Кошка.
– Куда ж подевалась?
– Сколько ни есть, всё на дело пущено. Строить крепости – надо, через дремучие леса прокладывать дороги – надо, мосты возводить – тоже надо. Вышла Москва в первый город, теперь ей до всего забота. Казна пущена на дела всей Руси.
– Пусть так, – отмахнулся Иван Никитич. – Да ведь казну пополнить не велик труд: объявить новый побор, и всё тут.
– Не горячись, боярин. Людишек разоришь, чем сам сыт будешь? – вмешался Плещеев.
Василий Дмитриевич слушал боярские споры. Сам помалкивал. Замыслов своих не открывал и о выходе для Орды не заговаривал. На что надеялся великий князь?
Тем временем Москву постигла большая утрата: умер Феофан Грек. Все иконники провожали в последний путь своего живописца. У многих в глазах стояли слёзы.
Епифаний Премудрый, переживая вечную разлуку с другом, непрестанно думал о нём. В письме, отправленном в Тверь, он написал: «Сколько бы с ним ни беседовал, не мог надивиться его разул му, его иносказаниям и его хитростному строению. Когда он рисовал или писал, никто не видел, чтобы он когда-нибудь взирал на рбразцы, как это делают некоторые наши иконописцы. Он же, казалось, руками пишет роспись, а сам беспрестанно ходит, беседует (С приходящими и умом обдумывает высокое и мудрое». [4]
4
Из подлинного письма Епифания.
– Невозместимая потеря, – сказал Василий Дмитриевич, узнав о кончине Феофана. – Тем более горькая, что приспело время поднять из праха порушенное Батыем, прежде всего – славу Руси – Успенский собор во Владимире.
Услышав такое, Иван Никитич обеспамятовал и принялся топать ногами:
– Опомнись, великий князь! Окончательно хочешь разозлить Едигея?
Василий Дмитриевич и бровью не повёл в сторону забывшегося боярина. Он обратился к Епифанию, нарочно призванному на совет:
– Скажи, Премудрый, есть ли на Руси живописец, способный поднять кисть, оброненную Феофаном? Если найдётся такой, ему поручим восстановить собор.
– Есть, государь. Имя ему – Андрей Рублёв. От самого Феофана слышал не единожды, что Рублёв ни в чём ему не уступает, а во многом и превосходит.
– Вот и ладно. Ехать ему во Владимир. Распорядись, Иван.
Если б птицы, кружившие в небе, могли бы видеть так, как свойственно людям, то Владимир представился бы им огромным треугольником, вознёсшимся над синевой боровых лесов.
В середине белели палаты и сверкали купола, дальше, до самых лесов, тянулись вспаханные поля, разделённые лентами рек. С одной стороны виднелась полноводная Клязьма, с другой – Лыбедь.
Владимир лежит на холмах. Градодельцы застроили их палатами и церквями, возвели крепость-детинец и воротные башни. На запад смотрели Золотые ворота – белокаменный куб, прорезанный аркой и увенчанный церковью. Это твердыня Владимира и парадный въезд. На противоположном конце города лицом к востоку встали ворота Серебряные. На речку Лыбедь выходили ворота Медные, построенные хоть не из камня – из дерева, но крепостью мало чем уступавшие каменным. Хорошо укрепили градодельцы Владимир: протяжённость владимирских валов оказалась на три километра длиннее оборонительных сооружений Киева.
Строить детинец начали при князе Андрее Боголюбском. По его же велению в тысяча сто пятьдесят восьмом году заложили Успенский собор. Князь денег не пожалел. Не просто собор возводили – всерусскую святыню строили. Здесь будут венчаться на царство великие князья Руси.
Даниил Чёрный и Андрей Рублёв всходили на владимирский холм по широкой размытой тропе. Им навстречу сквозь сетку первой весенней листвы поднималась громада из белого камня. Собор нависал над владимирской кручей, мощный и крепкий. Пять его глав вставали как богатыри в высоких шлемах. Выше куполов было одно только небо. Рыхлые белые облака медленно перемещались к закату. Вокруг золотых куполов безостановочно кружились птицы. Потом птичий гомон умолк. Небо исчезло. Скрипнули накладные петли дверей, впустивших пришельцев. Коротко лязгнуло замковое кольцо, ударившись о медь обшивки. Наступила гулкая тишина.
Толстая кладка не пропускала звуков. Шорох шагов стелился по плитам пола и стихал за столбами и арками.
В безлюдном соборе, способном вместить четыре тысячи человек, тишина оглушала.
Андрей остановился около львов, изваянных в знак принадлежности храма великому князю.
Через двенадцать узких оконец, помещённых под самым куполом, лились золотисто-розовые предзакатные лучи. Их лёгкий праздничный свет вскрывал запущенность и неприглядность собора. Стены от пола до потолка были исполосованы глубокими трещинами. Сквозь наспех положенный тонкий слой белой обмазки проступали разноцветные пятна. То, что некогда было живописью, сейчас казалось плохо положенными заплатами. Во многих местах просвечивал опалённый до черноты камень.