Богатырские хроники. Тетралогия.

Плешаков Константин Викторович

Не уговорили. Поехал. Никому кроме нас не открылся. Даже матери моей сказал, что в Царьград на богомолье собрался. Не поверила мать, ну да давно уж никого от подвигов не отговаривала… Правда, провожала нас с плачем, а мне напоследок шепнула:

— Ох, смотри ты за дедом да за Алешей! Уж давно так тяжело на сердце у меня не было!

Но только въехали мы в лес — и скрылись из глаз и скит и мать, стоящая на дороге, бессильно опустивши руки, и новая дорога началась…

Учитель не был ни грустен, ни весел. Безо всякого интереса смотрел он, как мы с Алешей на мечах бились, как Алеша со зверьем забавы ради разговаривал. Не интересовали его и рассказы о смуте. Он молча думал какую-то свою

важную думу.

Чувствовал он себя неважно. В седле сидел прямо и переходы дневные не сокращал, но по ночам плоховато ему было.

— Видишь, как, — сказал мне раз Алеша, отъехав от Учителя подальше, — мы с тобой до старости учителей наших дожили и век их поздний покоили. А нам кто глаза закроет? Эх, Добрыня, Добрыня! Жидки мы с тобой, нам бы только с Волхвом Силой мериться, а о том, чтоб учеников взять, и речи нет… Трудно Русской земле без богатырей будет…

Разговоры эти нас обоих сильно расстроили, и в конце концов мы договорились: положить своим странствиям еще три года, а дальше учеников искать, троих каждому, и дальше вместе по земле ездить и богатырскому делу ребят обучать…

Когда пришла пора выбирать дорогу — на Новгород или на Чернигов, мы с Алешей заколебались. Как знать, куда забрел сейчас Скима-зверь? Но Учитель твердо сказал:

— На Чернигов едем.

— Там Скима?

— Чуешь его?

Учитель пропустил наши вопросы мимо ушей и только повторил строго:

— На Чернигов.

Больше мы от него ничего не добились.

Как только мы выехали на черниговскую дорогу, на которой некогда свирепствовал приснопамятный мальчишка, Волхвовий сын Соловей-Разбойник, нам встретилась простая телега и гроб на ней. Гроб был покрыт черной парчой, за телегой ехали четверо всадников. Учитель заволновался, приподнялся в стременах и, напрягая стариковское горло, крикнул:

— Куда гробовину везете, молодцы?

— В Киев, — ответствовал один из всадников хмуро.

— А кого хоронить-то будете?

Всадник помолчал, а потом нехотя ответил:

— Княгиню Омельфу.

Мы взломали гроб.

Сомнений не было; в нем лежала старая Рюриковна. Ран на теле не было, но отвратительные бурые пятна на лбу и груди ясно свидетельствовали: яд.

Пока побитые всадники с охами и плачем подымались с земли, мы быстро посовещались. Все трое сразу почувствовали на теле Силу Волхва. Алеша ошибся: голубок все-таки вернулся на Чагоду. Всадники были с Омельфиного двора (удивительно, что они не сразу узнали Алешу). Княгиня отошла тихо, гостей перед тем у нее никаких не было, за ворота Омельфа не совалась. Правда, за семь дней до Омельфиной смерти купила дворня в Белозере сладкой муки мешок…

Влезли мы на коней, Омельфиным провожатым крикнули:

— Дальше езжайте, а о нас молчите, не то век ваш короток будет: за язык длинный из-под земли вытянем.

Мы с Алешей мучились и злились от тупого бессилья. Учитель бесстрастно молчал, потом, когда наши сетования ему вконец надоели, сказал:

— Не первая она и не последняя. Удивляюсь вам. Или о враге давно не слыхали? И поумней Омельфы люди яд из его рук принимали. Вообще скажите спасибо, что Скима в тот раз на Листвене занят был, а то не увидела бы больше Алеши черниговская дорога.

Мы осеклись.

Свернули с дороги и въехали в лес. До Чернигова оставалось три дня пути. Я возвращался к Мстиславу раньше срока.

По дороге Учитель завел речь о новых временах:

— Чужой мне земля стала. Не понимаю я ее. Жестокости прибавилось. Родство исчезло. Восстает брат на брата — как будто за тем их мать рожала. Рюриковичи выродились. Куда там Ярославу против Владимира. И вообще — бестолковы люди стали или это я уж совсем из ума выжил. Вот казалось лет тридцать назад: Нового бога

примут все — и по-другому заживут человеки. Думалось — жестоки, кровожадны, мстительны Перун с Мокошью, кроток Иисус Сладчайший. Поверят в него — переменятся нравы. А теперь смотрю — хоть Иисусу, хоть Перуну, хоть зайцу косому молись: не переменятся люди, так же злы и глупы останутся… Мы-то в скиту сидим, молимся, книги греков ученых читаем, а как придут к нам за советом, послушаешь разговоры мирские — так и плюнешь на все, и в келье своей тихой запрешься… Вот оно и получается — прожил я две жизни, сначала богатырствовал, потом монашествовал, и зря все. Волхв как ходил по земле, так и ходит, вражина, старые боги его покрывали, и Новый терпит… Ни мы, ни ученики наши ничего не достигли. Так, усобицу прекратить, или загадку разгадать, или исцелить кого, или битву выиграть — можем. А землю от зла оборонить — мечты это только наши были… Молодой мы народ, русские, вот и спесивы и надменны… Мечемся, за моря бегаем, слова тайные учим жадно — а все без толку в землю ляжем… Вы-то тщету эту понимать прежде моего начали, отсюда и невообразимая беспечность ваша… Молчите! Как же не беспечность — год, почитай, с мечами игрушечными разъезжаете спокойно! Да, правильно все Алеша в Итили сделал, надо было мечи Итили отдать, но с тех пор сколько времени-то прошло! Или не знаете вы, что Сила ваша без мечей убавилась?! Вон Добрыня уже простую мысль послать мне не может!

Впервые со времен юности я покраснел. — А если с Волхвом на мечах биться?! Ты вот, Алеша, злишься, что ушел от тебя Скима! А как же ему не уйти было, когда ты с тмутороканским дурным мечом ему в рыло смертоносное полез?! Скажи спасибо, что не растерзал тебя Скима!.. Да, ну уж ученички у нас вышли! О высоком гадают, великих тайн ищут, а простейшее — забыли!

Непривычно было мне слушать раздраженные речи Учителя, странно было видеть его взволнованное морщинистое лицо, растрепанную седую бороду, облысевшее темя.

— Что, Добрыня, ругаешь старика? Умнее всех хотите быть, учеников набрать норовите, а у обоих в руках вместо меча — по палке железной!

— Да послушай, Никита, — вмешался разобиженный Алеша, — или не помнишь, как учили вы нас? Меч, мол, богатырский, не с базара берется, по всей земле за ним ездить надо, драгоценность это великая! Я свой первый меч два года искал! В какие только дела не впутывался, в какие углы только не забирался! А сейчас — да мыслимое ли было дело в год этот проклятый еще и за мечом бегать! Еле-еле и так крутиться успеваем! То на Чагоду, то в Тмуторокань, то в Чернигов, то в Новгород, то к варягам, то опять в Новгород! Как еще кони наши это все выдерживают! Не кори попусту, Никита! Сами про мечи знаем все, да времени вздохнуть не имеем!

— Так-так… Хорошо язычок у Святогорова ученичка подвешен! А ты что скажешь, ученик мой, Добрыня?

— Правду Алеша говорит. Не забывали мы о мечах.

— А ты Алешиным именем не прикрывайся! За себя говори!

Мы уже давно остановились на поляне, и наши кони, удивленные богатырской распрей, танцуя в испуге, уж успели вытоптать на ней всю молодую траву.

— Говори, ученик! — совсем уж не по-доброму прикрикнул на меня Учитель.

Меня охватил гнев, я еле сдерживался.

— Вот что, Никита, — сказал Алеша медленно, — давай-ка мы до заката разными дорогами поедем, а к ночи, охолонув, снова вместе сойдемся. Уж и звери нам удивляются.

Учитель споро спрыгнул на землю и бросил поводья:

— Не пойду дальше, здесь в землю лягу!

Он топнул ногой, лицо его дрожало от ярости.

— Копайте мне могилу! Ну! Здесь! Копайте!

Учитель упал на землю и раскинул руки в стороны:

— На этом самом месте копайте!

Алеша выразительно посмотрел на меня: