Богатырские хроники. Тетралогия.
Шрифт:
— Я не верю тебе! Ты мог обмануть меня, но не мою мать.
— Ты думаешь, у твоей матери большая Сила?
— Я не знаю, большая или нет, но… Хватит! Он опустил руку. Постоял, усмехнулся:
— Все, Добрыня. Больше испытаний не будет. Ты прав. Я не мог обмануть твою мать. Но ты не прав в другом: я не мог обмануть и тебя. Я сейчас убедился в этом. У твоей матери действительно небольшая Сила — прости, но это так. А у тебя пока и еще меньше. Но у тебя есть больше, чем Сила, а может быть, и наоборот, самая ее суть: умение отличать злое от доброго. Я тешу себя мыслью, что я добр… Может быть, это и не так; через год ты скажешь мне. Но есть, во всяком случае, и совсем другие люди. И, я думаю, ты сумеешь распознать их. Давай присядем. И мы присели — на мою родную теплую лесную землю.
— Видишь как, Добрыня,
Теперь слушай меня внимательно, очень внимательно, Добрыня. Я не достиг многого в своей жизни. Не обо мне поют былины, не меня славят, ты думаешь — я об этом? Да, не меня. Но не это главное. Главное — что я не сумел совершить в жизни то, что я хотел. Я не стану рассказывать тебе сейчас — ты, боюсь, не поймешь меня, не обижайся. И однажды я сказал себе: пока я еще силен, я должен найти ученика. Я должен найти настоящего ученика. Я должен передать ему все, что знаю и умею, — если он сможет и захочет перенять. Может быть, ему повезет больше и он сумеет сделать то, чего не сумел сделать я. И где бы я ни был, я везде искал такого. Ни один не подходил. Мне нужны были особые люди, крепкие телом и духом. В некоторых я чувствовал Силу, но видел, что они никогда не станут богатырями. В других я видел только сильное тело, но совершенно беззащитную душу. Некоторые хватались за меч, другие — за волос Змея. Я не обманывал тебя, он действительно у меня в суме, и я взял его из логова Змея, когда он был совсем рядом. И все, решительно все ловились на Силу… Никто не в силах был устоять. Я не спрашиваю, почему устоял ты, потому что ты не можешь мне теперь ответить, ты и сам не знаешь. Но я продолжал испытывать тебя. Оказывается, тебе нелегко внушить и страх. Это очень важно, потому что боязливый богатырь — жалкое зрелище, а бывают и такие. Потом ты узнаешь их.
Я понимаю, как трудно тебе было уйти из дома и как трудно было твоей матери отпустить тебя. Если тебя это утешит — моя мать не обладала никакой Силой, и поэтому разлука со мной ей была особенно тяжела. Но у каждого свой путь, Добрыня. Твоя мать права. Ты бы действительно все равно покинул дом, и кто знает, по какой дороге ты бы пошел.
Я расскажу тебе, кто я такой. Ты вправе знать обо мне все и можешь все спрашивать. Ты уже знаешь, что меня зовут Никита. Вот уже тридцать лет я странствую по свету, изъездил Русскую землю вдоль и поперек, был в разных краях, о которых, если тебе интересно, я тебе потом расскажу. Двадцать лет назад я крестился в Царыраде. Я участвовал во многих подвигах, скажу не хвастая. Много бился на мечах. У меня есть Сила — я не чародей, но что-то я могу.
Но несколько лет назад я понял: время мое резко пошло под гору; жизнь человеческая не похожа на жизнь дня или ночи: здесь ты знаешь, сколько им осталось. С людьми другое…
Он поежился, как будто холодок подул откуда-то из леса.
— И вот я стал чувствовать что-то такое… Не приближение смерти, хотя ее шаги стали мне слышны, чего не бывало ранее… Но я стал чувствовать, как трудно мне вставать по утрам и засыпать ночью, как болит мое сердце, как тоска застилает мне глаза. И я стал думать о том, что никогда, никогда не завершу того, чего хочу и о чем мечтал всю жизнь, что мне снилось и грезилось наяву. Мне отпущен довольно короткий век, и — я чувствую — силы мои на излете и уже никогда не возвратятся, какими бы заговорами меня ни заговаривали и отварами каких бы редких корней из дальних стран я себя ни поил. И я понял — пришла пора искать ученика, пока я еще силен и могу передать ему многое, а я все-таки кое-что могу, это подтвердят и мои друзья, и мои враги.
Теперь
Волнение охватило меня; не постыжусь сказать, что слезы потекли из глаз; я еще раз подумал о матери, о теплой безбедной жизни, которую я оставлял, о своих тайных молитвах в лесу, о том, что я входил в возраст и уже скоро должен был стать мужчиной…
Но что-то новое рождалось во мне. Отвернувшись, я отер слезы и сказал глухо:
— Нам, наверно, далеко ехать.
— Так ты решился?
— Да… Учитель.
Глава пятая
Мне очень трудно говорить об Учителе. Учитель сделал меня тем, кто я есть сейчас. Когда я вспоминаю парнишку из Заплавья, который только-то всего и мог, что молиться неведомому Богу в лесу, я невольно усмехаюсь. Учитель увел меня очень далеко от всего этого. В каком-то смысле я действительно стал его единственным ребенком.
Когда я уезжал из дома, я не умел держать в руке меч, толком ездить верхом, не знал грамоты, не имел доступа к Силе, я по-настоящему не был близок к Богу, я был никто, и по всему мне действительно выходила судьба землепашца или рыбака. Почему судьба рассудила иначе? Почему Учитель искал ученика несколько лет и только во мне он нашел его? Что было во мне, если разобраться, — это высокий не по годам рост и крепкое — опять же не по годам — тело, да какая-то искорка Силы, которая, как я подозреваю, есть во всех детях. Учитель так и не сказал мне, почему он выбрал меня; вернее всего, он и сам не знал почему. Отчего Бог снизошел ко мне, отчего выделил меня — я никогда не узнаю.
Первые дни после отъезда из дома Учитель ничему не учил меня, а просто говорил со мной, заставлял рассказывать о моей жизни, а я тогда толком не умел и этого, да и нечего было рассказывать. Он попросил показать, быстро ли я бегаю, сколько могу поднять, как высоко могу взобраться на дерево, боюсь ли высоты, огня, темноты, неожиданных движений и встреч. Все это время он испытывал меня, пытаясь понять, чего я в действительности стою и как много он может в меня вложить. Бегал я быстро, поднять мог по своим годам много, по деревьям лазил, как белка, высоты не боялся и мог спокойно смотреть вниз с самых высоких деревьев и даже ходить, поддерживая равновесие руками, по ветвям (Учитель сказал, что можно еще поддерживать равновесие мечом, плащом или, на худой конец, веткой; это было первое, чему я научился у него, и очень изумился); огонь я любил, темноты боялся; когда Учитель, испытывая меня, то бросал мне ножны, то внезапно появлялся передо мной, я весь напружинивался, ножны чаще всего ловил, а от Учителя не отскакивал, понимая, что он не сделает мне зла.
— Ну что, Добрыня, — сказал Учитель на третий день, — я вижу, что мечом ты научишься владеть, что в схватке не оробеешь, что голова у тебя не закружится на скале. Что тебя тянет к огню и что ты боишься темноты — это хорошо, потому что с людьми, у которых это наоборот, что-то неладно. Приедем в Новгород, там посмотрим.
На четвертый день мы въехали в Новгород. Сказать, что я был ошеломлен, — это значит не сказать ничего. Уже когда мы подъезжали и дорога стала оживленная, голова моя зазвенела. Когда же сам Новгород показался вдали, я замер. Это было что-то необыкновенное, что мне даже никогда не снилось, это было нечто сказочное, о чем говорили, что пытались описать странники, в чьи рассказы я до конца никогда не верил, Это не было большой деревней, это было тем самым невиданным — городом, совершенно особенным, небывалым, чего я и представить себе не мог. До сих пор думаю, что самое большое чувство восторга в жизни я испытал именно тогда, когда впервые увидел город, потому что все остальное — и женщин, и мечи, и коней, и даже Силу я так или иначе видел раньше в своей жизни, а этого — никогда.