Богатый бедуин и Танька (книга романтических рассказов)
Шрифт:
Из-за бульдозеров мы совсем потеряли покой. Богатый бедуин, который захватил эту службу, привез из Беер-Шевы свою первую семью, чтобы мальчишки сторожили бульдозер, и дети целыми днями паслись около нашего дома. Ничего плохого они не делали, и все они были очень самостоятельными и вежливыми мальчиками, но кроме восьми часов, которые бульдозер работал, все остальные часы нас стало слишком много. Практически, мы превратились в третью семью бедуина, который тоже стал к нам регулярно похаживать: он приходил в темноте, разжигал наш костер и приглашал нас на беседу. Но бульдозеристы не были довольны своими сторожами. Они вообще не хотели, чтобы бульдозер сторожили арабы, потому что десять минут работы этого бульдозера стоили тридцать долларов, а мальчики по ночам разводили под бульдозером огонь. И, кроме того, бульдозеристы считали, что арабы-сторожа - ворье. С этим я вынужден не согласиться. Я считаю, что все сторожа ворье. Если не считать охаянных Фазилем Искандером бабок-сторожих с ружьем, про которых я ничего не знаю, то мой заграничный опыт подсказывает мне, что единственные люди, которые представляют для охраняемого объекта серьезную опасность, - это сами сторожа. Сторожа - это бич. В Канаде они делятся на два сорта: на канадцев и эмигрантов. Канадцы, в основном, пьяницы или полудурки, а для эмигрантов сторожевая служба - это вотчина индусов и советских интеллигентов. Так в мире заведено: вьетнамцы моют окна, турки убирают мусор, кто чего умеет. А интеллигенты - сторожат. Потому что еврейские рабочие из Винницы, добравшись до Канады, работают рабочими, а по вечерам лежат на диване и смотрят телевизор. С дистанционным управлением. А инженеры, если им повезет, днем работают чертежниками, а ночью чего-нибудь сторожат. И - конечно!
– бывают объекты, где СОВСЕМ нечего взять. Но таких объектов мало, потому что даже с самого дохлого объекта можно утащить ковровую дорожку, или ящик туалетной бумаги, или, на худой конец, начатую банку "кофе-мейт'а", чтобы использовать его вместо молока. Индусы, в основном, из Пенджаба: малоразговорчивые старики с тяжелыми крестьянскими руками и мальчишки, которые едят говядину. Мальчишкам я каждую ночь грозил, что узнаю адрес их родителей в Пенджабе и обязательно на это пожалуюсь. За такими шутками быстрее проходит ночь.
МЫ СНОВА НЕ ЗНАЕМ, КУДА НАМ ЕХАТЬ
На арабском базаре по утрам говорят по-русски. Пока цены еще не установились, торговцы подбивают лотки и избавляются от вчерашнего товара, половина людей говорит по-русски. Торговцы - по-арабски, а все остальные по-русски. Так на всех базарах мира: в это время дня или в последние часы предпраздничной торговли - торговцы говорят по-итальянски, по-французски или по-немецки, а покупателей понимаешь безо всякого перевода. Эту парочку я заметил еще на прошлой неделе: решительную шатенку с оголенной сильной спиной и с ней рыхловатого мужчину лет тридцати пяти-сорока. Мне показалось, что я его раньше, давно, где-то видел. Я просто подошел и спросил. Оказалось, что они учились в Ленинграде. Мужчина даже работал участковым терапевтом на том проспекте, на котором я раньше жил. Но в годы, когда он там работал, нашего дома в конце Гражданского проспекта еще не было, а севернее Муринского ручья стояла маленькая православная церквушка, которую уже при мне снесли. Ему тоже не очень нравилось в Израиле, и, пока жена выбирала второй арбуз, он успел шепнуть мне, что очень скучает по общению, вообще поговорить не с кем, в жизни никто интересного вопроса не задаст. Я походил еще несколько минут по овощному ряду, вспоминая, где я этого терапевта мог видеть. Я поставил себе утром предел - покупать овощи не дороже восьмидесяти шекелей кило. По восемьдесят были только баклажаны и помидоры, но я побаивался, что не смогу их донести. Это он, конечно, точно сказал, что никто никогда вопроса интересного не задаст. В этом смысле Израиль очень похож на Эстонию: эстонцев вообще, кроме Эстонии, ничего больше в жизни не интересует. Правда, в Иерусалиме делал сейчас исследование один человек, который доказывал, что эстонцы - это евреи. Одно из потерянных колен. Он делал это исследование, опираясь на сходство некоторых слов, например, на эстонском "мама" - "эма", а на иврите "мама" - "има" и еще других слов. Я довольно долго жил в Эстонии, и одну вещь об Эстонии я могу сказать с полной уверенностью: эстонцы - это не евреи. Вспомнил. Я оглянулся на лоток с арбузами - там уже никого не было. Ни в какой поликлинике на Гжатской я его не видел, и во втором медицинском институте я тоже бывал в другие годы, - а мы с ним учились в Таллине в одной школе. И звали его Мироном. Большой толстогубый мальчик сидел на всех переменках на подоконнике, и его дразнили евреем. Я только не мог вспомнить, в двадцать третьей или в шестой школе это все происходило. Я быстро обошел базар, но ни Мирона, ни женщины с сильной спиной на базаре не было. Я зашел по дороге за почтой в хостель и спросил там старух, не знает ли кто-нибудь из них курчавого русского терапевта. Когда мне сказали, что есть "Мирон из Таллина", - я почувствовал себя именинником и сильно растрогался. Смешной большегубый человек Мирон! Как будто в одном Израиле люди не задают вопросов! Во всем мире люди не задают вопросов, во всяком случае о России им ничего не интересно знать. Но на свете была одна страна, в которой люди были почти как мы и спрашивали иногда о России и даже о Ленинграде. В этой стране, в городе Риме, жила женщина, от которой я ждал письма. И ждал, что она нас отсюда вытащит. В хостеле лежало письмо из Рима. Но это было не совсем то письмо, которого я ждал. То есть письмо было от той женщины, но оно было какое-то неискреннее и туманное. В конце она писала,
– сказала она со значением. Я ненавижу, когда она цитирует мои рассказы. - Дай ему деньги, и пусть он уйдет, или я пойду и отдам ему все... От водки на душе сразу стало тепло, даже щеки потеплели. - Он эти деньги в жизни не отдаст, - сказала вслед богатому бедуину Танька.
– Узнаешь эту музыку? - Ложечник классный! - Сам ты, дурак, ложечник! Это лютневая музыка четырнадцатого века. Неизвестный автор. Не могу понять, почему они включили ее в концерт русской музыки. Ты, конечно, не помнишь, когда я слышала ее в первый раз... Я вернулась из роддома и сидела на диване... Танька ходит вечерами в черном свитере с красивым высоким воротом. Волосы она подбирает наверх. - Знаешь, Танька, я решил снова в тебя влюбиться. - Мне так не надо... Ой! Кусается кто-то. Ой, мамочки! - Снимай все, все снимай! Да не ори ты! Снимай скорее... Муравей. - Ага, муравей. - Хорошо, что Хялед успел уйти, он бы очень удивился, что ты так резво все с себя срываешь. Я выпил еще немножко. Я пил очень маленькими чашечками. Оказалось, что это совсем неплохая водка. - Скажи что-нибудь, - попросил я Таньку. - Утром проснешься и будешь такой же самодовольный сукин сын, как всегда. И скажешь, что тебе нужно работать. - Ты понимаешь, Танька, пусть она себе влюбляется, дело молодое, но надо же прислать такое равнодушное письмо. И включила какой-то стих. Я от тебя тоже в свое время получал стих. Я его невнимательно читал, про паровоз. Почему в такие моменты у людей не хватает вкуса? - Это не про паровоз. "С любимыми не расставайтесь". Прекрасное стихотворение. - Оставь. - Ты не можешь понять, что в жизни бывают моменты, когда становится не до тебя, человек влюбляется, а ты все равно хочешь, чтобы она только и думала, что о твоих благородных переживаниях. - При чем тут переживания. Но зачем присылать идиотский стих про паровоз? - Мы хотим жить!
– сказала Танька.
– А не только слышать это твое слово "работа". У тебя всегда работа. Ей еще повезло! Она не знает, во сколько ты возвращался из больницы. Я тебя не видела сутками. А теперь я вижу только твою спину. Хочешь, я тебе еще немного водки налью? Ты не думай, что мне жалко для него денег, но меня раздражает, что этот богатый бедуин ползает по всем кастрюлям и все пробует пальцем. Ты совсем не закусываешь! - Я запиваю, - объяснил я.
– Я запиваю чаем. Поймай, пожалуйста, какую-нибудь станцию на языке, который я понимаю. Я не могу целыми днями слушать иврит и арабский. - Зря ты ее из Израиля отпустил, - сказала Танька. - Зато теперь твои шансы... - Получишь сейчас вот этим бревном. Мне плевать на мои шансы. Опять кто-нибудь появится. Чтобы нейтрализовать такого сукиного сына, как ты, нужно двух женщин. Минимум - это полторы. А к ней я уже привыкла. Я поразмышлял над ее словами и решил чего-нибудь съесть, куда богатый бедуин не залезал пальцем. И выбрал большой невкусный огурец, но не горький. В Израиле в жизни не найдешь горького огурца. Танька куда-то исчезла, и, когда она снова выплыла из темноты, я попросил ее по-человечески: - Ты не оставляй меня сегодня. - Пописать я могу сходить? - Конечно, можешь. Но не оставляй меня сегодня. Завтра будет все нормально. Сегодня тоже нормально, но немного неожиданно. - Ты обратно уже не принимаешь, вот от чего очень тяжело. Хватит тебе пить! О чем она говорит? Я в общей сложности выпил всего два полных стакана водки. В среднем, в таких ситуациях этого количества мне недостаточно. Более того, когда ухожу я сам, я вообще не пью. Странный феномен. - У вас с ней идет соревнование: кто кому меньше нужен. Она тебя немного опередила, но я сердцем чувствую, что ты ее догоняешь. Ой, как мне все это надоело! Вышла полная луна, и песок сразу стал белым. На холме стояла собака богатого бедуина и протяжно выла. Сыновья богатого бедуина спали под одеялом метрах в сорока от бульдозера, который им поручили стеречь. Если по ночам приезжали с проверкой, я их по полчаса не мог добудиться.
– За тебя мне пришлось выпить тогда раза в три больше, - сказал Таньке я, - у меня наступает привыкание. - Все равно она бы в жизни не вернулась с тобой в Союз. - Я ее очень любил, - ответил я. Я никогда не объяснял Таньке, как сильно я любил эту женщину, с которой мы пробыли вместе очень трудный кусок жизни и написали вместе роман, но нам показалось, что он не получился, и мы написали еще один. А теперь она устала и ушла. У нас все время было очень мало денег. А пока мы писали книжку, даже на еду иногда не хватало. Она очень устала, поняла, что так будет всегда, и ушла. Теперь совсем непонятно было, как нам отсюда выбираться. Но здесь, на берегу, еще можно было жить. Неудобно, но можно. Все было в песке, даже зубы начинаешь чистить, и то все в песке - и море, и щетка. А ученые открыли какую-то песчаную болезнь, от которой умерли фараоны. Это писал один израильский журнал, в котором меня не печатали. Меня еще нигде не печатали. Уже платили по четыре доллара за страницу, но не напечатали пока ни одной строчки. Я был как неизвестный автор четырнадцатого века, который сочинял лютневую музыку. Какой удивительный продукт придумало человечество - эту водку "Элита". Доллар бутылка, и так хочется сразу жить, то есть не то что хочется жить, но не хочется не жить. Завтра я пошлю ей назад это письмо. Она знает, что если я возвращаю письмо, то это уже все, обратно я не принимаю. Танька бросала в огонь ветки очень крепкого дерева. Оно совсем не горело. Вероятно, это было базальтовое дерево. Я Таньку обратно тоже не принимал. Мы целовались с ней в машине, пока у нас еще была машина, и ходили, держась за руки, как муж и жена, но все было совсем не так, как раньше. - Откуда это дерево? - Дети притащили. Это богатый бедуин давал дрова для летчиков. - Я так и думал, что это летчики - до хрена еды, наверное, ящиков тридцать, и очень все заносчивые. "...ЛИДЕР АМУРСКОГО РЕЧНОГО ПАРОХОДСТВА ОСИП ПЯТНИЦКИЙ ОКОНЧИЛ ПЯТИЛЕТКУ ДОСРОЧНО... И ГРУЗОПЕРЕВОЗКИ". Осип Пятницкий уже никого не перевозит. Ложечники кончили пятилетку. Диктора звали Нонна. По-итальянски значит девятая. Танька отпросилась спать, а я сидел и домучивал бутылку. Чтобы распрощаться с Танькой, я однажды выпил водки на три доллара. Это очень много для меня. Это целый галлон водки. Я не люблю пить водку. Только если нужно. Компания или за дружбу. Я не люблю пить за дружбу. Эту женщину, которая жила в Риме, тоже тошнило от слова "работа". Но если по правде разобраться, то еще можно было жить. Меня много ругали за то, что я подражаю Хэмингуэю. У Хэмингуэя, действительно, очень заразный стиль, но я знал, что от этого избавлюсь. Когда-нибудь я со всеми размежуюсь и стиль у меня будет свой. Я разбудил Таньку, мы немного поцеловались. И заснули. Я не люблю, когда женщины во сне дотрагиваются до меня рукой. Могут дотрагиваться головой или коленом. Но если кто-нибудь дотрагивался до меня рукой, то мне было просто не заснуть. Только та женщина, которая жила в Риме, могла положить на меня во сне руку, и я от этого нисколько не уставал. В палатке было как-то особенно много комаров, но я их в эту ночь почти не замечал. А когда утром проснулся, то я уже выздоровел и мне было абсолютно все равно. Около костра сидели вороны и победно каркали. Три маленьких бедуина спали, прижавшись, сладким сном. В середине лежал Амар, из второй семьи бедуина, а по бокам - два мальчика из первой. Я забыл вечером закрыть пишущую машинку, и она была насквозь мокрой. За мокрую пишущую машинку было очень противно садиться. Я попытался развести костер, взял со стола синий конверт и лучинки, но конверт и лучинки сгорели, а ветки не загорались. Не знаю, чем их поливали летчики, а мне эти ветки было не зажечь. Я посмотрел на письмо, но не стал его трогать и пошел искать на пляже обрывки бумаги и толстые щепки. Через час машинка высохла, я сел работать и ни о чем плохом больше не вспоминал. Когда работа над рестораном уже подходила к концу и Амрам с бульдозеристами прокладывал к нему широкую дорогу, архитектор Ицхаки решил использовать бульдозеры и вырыть посреди пляжа красивую купальню. Израильтяне не любят плавать. Они около воды много едят и потом входят в воду, чтобы обмыться. Но то ли весь расчет Ицхаки был неверным, то ли это было еще какое-то явление природы, но не успели бульдозеры еще разровнять котлован для купальни, как из земли вдруг стали выползать скалы. Вся земля, которую купил кибуц "Ницаним", стала похожа на отроги гор. Изумительно красиво! Но купаться стало совершенно невозможно. Был крохотный участок без скал, на котором мы с Танькой, примостившись бочком, застирывали детские пеленочки, но в обе стороны от него, во всю длину кибуцного пляжа, из земли поднялся риф, неприветливый и скользкий. Это была какая-то большая незадача кибуца, потому что к северу следующий участок земли, на котором можно было найти камни, был только в семидесяти километрах от нас, а к югу, вплоть до самого Гибралтара, таких неудачных кусков уже не было. Ицхаки попробовал подкапывать скалы бульдозерами, но камней становилось только больше. Было что-то дон-кихотское в том, что Ицхаки проводил эту операцию, но он мог бы раскопать пляж до того места, где земля была еще в плазменном состоянии, и ничего бы не помогло -море уносило весь выкопанный песок, и пляж кибуца "Ницаним" превращался в Кордильеры. Я не помню точного момента, когда я понял, в чем дело, - ситуация была ясной как день. Кибуц "Ницаним ", как Кувейт, плавал на нефти! Свою догадку я обосновал и отнес Ицхаки, отдал ему лично в руки. Я уже и раньше обращался к ним с разными проектами. Мне казалось, что идея привлекать людей на этот платный пляж рыбным рестораном была ошибочной: летом, среди дня, есть за деньги жареную рыбу было слишком жарко, и все приезжающие горожане привозили с собой целые чувалы жратвы и прохладительных напитков, а зимой и осенью пляж заливало, и редкие рыбаки, которым здесь случалось бывать, все равно в рыбный ресторан не ходили. А я им предложил устроить еженедельный конкурс всеизраильской песни, с небольшими призами из входных денег! Но мне ничего не ответили. И когда я проснулся среди ночи, пропитанный насквозь тяжелой маслянистой жидкостью, а кругом плавали книги, черновики, матрасы, когда я понял, что я пропитан нефтью, то первой моей мыслью была даже не радость, а холодный страх, что кибуц "Ницаним " украдет мою идею. "Войной пахнет", - сказала Танька сквозь сон. Пахло не войной, пахло тем, что если кибуц со мной поделится, то считай, что мы поправили все свои материальные дела и никогда не будем больше голодать. Но у меня в руках даже не было никакой квитанции! Только это была не нефть. Это была солярка. Какая-то сволочь открутила ночью кран цистерны с соляркой, которую бульдозеристы водрузили на наш холм. Предстояла смена сторожей.
ЭТО ВАМ ОТ МИШИ
Все мои попытки опубликоваться связаны с заграницей. В Союзе я один раз послал большой пакет чая со слонами на последнюю страницу "Литературной газеты", аккуратно подклеив к нему надпись "Чай грузинский, 2-ой сорт", и получил хамский ответ, что материалы подобного рода редакцию не интересуют. С тех пор я зарекся посылать свои материалы в редакции, где мне хоть один раз отказывали. "Напиши что-нибудь о Канаде, - сказала мне расчетливая Танька. Понимаешь, в чем твоя ошибка, ты пишешь только об Израиле. Ни один честный человек не может написать хорошо об Израиле. И ни один человек не станет публиковать об Израиле гадости: во-первых, никому не хочется прослыть антисемитом..." Когда я писал, что в Канаде сторожей проверяют по четыре раза за ночь, я не сказал ни одного слова о романтической фигуре офицера секьюрити, который, собственно, и выполняет эту работу. Все канадцы - немножечко канадцы, но офицеры секьюрити - это трижды канадцы. Как бы это объяснить? У меня есть приятель в Эдмонтоне, Мишка Морской, который дежурил на какой-то затхлой стройке на своем четвертом этаже, и когда его за одну ночь проверили три раза подряд, то он не лег спать, считая, что ни одному идиоту на свете не придет в голову приезжать с проверкой в четвертый раз. Нет. Мишка засел на четвертом этаже с доской, и, когда он увидел в темноте подкрадывающуюся патрульную машину, он подождал, пока офицер секьюрити пролезет в лаз в заборе, а потом бросил в него с четвертого этажа доской, целясь прямехонько в голову. И не попал. Так знаете, что сказал офицер секьюрити? Он сухо сказал: "Кто-то бросил в меня доской". И ни одного слова больше. Вот что такое - офицер секьюрити. Мишку уволили в другой раз - он дежурил в большой счетной конторе, человек на пятьсот, и по ночам со всех телефонов звонил в Союз и разговаривал по часу. "Тут работает пятьсот человек, - сказал Мишка, - они такие идиоты, что не догадаются". Но они догадались, и Мишку со звоном уволили. Мишка вовсе никакой не еврей, хоть он и выехал из Союза по израильской визе. Мишка Морской - белорус, о чем и так можно догадаться по его фамилии. Он совершенно бескорыстный человек. На пятый день моего пребывания в Канаде он явился ко мне в полночь очень взволнованный: "В машине есть девка, сказал он, - я чувствую, что ее можно трахнуть!" Мы были с ним очень мало знакомы. Виделись один раз в электричке, по дороге в Остию. Но он просто очень сердечный человек. И это была даже не его знакомая, а какая-то совершенно малознакомая эмигрантка, которую он тоже первый раз видел. "Ты сумасшедший!
– воскликнул я.
– Сколько ей лет?" - "Девятнадцать", - сказал Мишка. И я сказал: "Нет". Тогда он меня спросил разочарованно: "А сколько тебе нужно лет?" - "Мне вообще не нужно лет", - сказал я. А он мне говорит: "Подожди, зачем же ты тогда спрашивал, сколько ей лет?" После секьюрити он устроился уборщиком в железнодорожном депо, и его по ночам начал травить электрик-немец. Там есть два сорта немцев - есть немцы в черной пасторской одежде, которые торгуют на базаре твердыми курицами. Когда я говорю, что это твердые курицы - это твердые курицы. Эмигранты их едят в первые годы жизни. Этих кур варят не меньше шести часов, после чего курятину можно использовать в плове. Это поволжские немцы - при них лучше не говорить по-русски. Вообще лучше объясняться знаками, чтобы они не слышали акцента. На евреев им плевать. Но есть еще обыкновенные немчуры канадского происхождения. И вот один такой курфюрст в тот момент, когда Мишка протирал стекла электровоза, изладился включать электрические дворники. В электровозах очень увесистые дворники. Немец этот просто не знал, что Мишка - белорус. В общем, не так уж важно, чем это все закончилось. Я лучше расскажу про Мишку самую лучшую историю: у него очень терпимая жена Люся. То есть всем бы такую жену, если вы бабник. Мишка как вляпается в какую-нибудь историю, так новая пассия начинает гонять его то в магазин, то по гараж-сейлам. Вообще дома не бывает - он очень обязательный человек. Так Люся, как видит, что на нем лица нет, что парень целыми днями гоняется по магазинам, твердо говорит: "Все, пора менять пластинку". И это было еще в Союзе, что Мишке нужно было устроить жену учиться в торговый техникум. Сделал он это так. В техникуме был директор по имени Иван Яковлевич. Взял Мишка в "Метрополе" судачка, завернул его в газету, отвез Ивану Яковлевичу, входит в кабинет и брякает: "Это вам". А тот говорит осторожно: "Это что?" А Мишка: "Это рыба". А тот говорит: "Это от кого рыба?" А Морской ему говорит: "Это вам от Миши!" Так и начал раз в неделю ездить. "Это вам от кого?" - "Это вам от Миши". Месяца через три Иван Яковлевич помялся-помялся, а потом возьми да и спроси: "Слушай, - говорит, - парнишка, а кто же этот Миша?" "Миша - это я!" - сказал тут гордо Морской. Он уже давно возил судачков, он уже ничего не боялся. - Это не про Канаду, - сказала Танька. - А про что? Про что тогда? Полрассказа про Канаду. - Надо не так писать, - сказала Танька, - ты опять заврался. Следующий рассказ я напишу сама. И вообще. Ты меня целую неделю уже, как последнюю идиотку, посылаешь перед сном купаться, а сам ложишься под утро и всю ночь слушаешь истории, каким Ленин был богатым феллахом. - Что ты имеешь против ночных купаний?
– спросил я Таньку.
– Ты знаешь, сколько русских женщин сейчас бы отдали все, чтобы искупаться ночью в Средиземном море! Я замечаю, что Танька относится ко мне очень скептически. - Так купаться мне сегодня или нет?
– все-таки уточняет она. Вышел журнал, в котором напечатана моя книга. Я "напечатался". Почему-то я ничего выдающегося не испытываю, кроме легкого отвращения. К вечеру я все-таки разошелся и журнал раза три прочитал. Много опечаток. Это моя собственная вина - я проверял гранки на ходу, на пороге фалафельной. Было "...залезть кому-нибудь под...", почему-то "под" исчезло, осталось слишком однозначно и романтично, но я этим выражением не пользуюсь. "Есть писатели, - сказал мой редактор, - которые после первой книги уже больше ничего не пишут: они ее подолгу читают, им уже не оторваться. Такова сила печатного слова. И вообще, никакой вы не рассказчик. Вы пользуетесь одним каким-то приемом, и каждый раз одним и тем же. Когда-то на Олимпийских играх выступал очень сильный борец из Красноярска, Иван Ярыгин. Он был очень физически мощным и вообще почти не боролся - просто ломал всех одним и тем же приемом. Вот и вы пользуетесь одним приемом остальное все сироп, "сизонинг", подливка. Лучше бы вы начали писать вторую часть романа".
ФРАДЖ И ЦЛИМАН
Еще задолго до того, как наши с Танькой фотографии попали в центральные газеты и нас начали травить, мы как-то неожиданно устали от людей и стали их побаиваться. Получилось это отчасти потому, что руководитель дорожных работ стал привозить с собой из Ашкелона свою жену Эстер. Очень полную. А что хуже всего - полную печали. Это была редчайшая зануда. Эстер сначала сказала нам, что она портниха, и только позднее, когда она стала ездить к нам еще чаще, призналась, что она повариха, и сказала, что для поварихи она совсем не толстая. Эстер приезжала к нам почти каждый день, потому что по утрам я часто уходил в магазин, а она боялась оставлять Амрама одного с Танькой. Она приезжала с четырьмя детьми и до двенадцати часов их кормила, а потом, когда солнце находилось уже в безусловном зените, она давала детям еще по последнему бутерброду с жидким шоколадом и ложилась вся на песок возле входа в нашу хижину, и до четырех часов ее было уже ничем не сдвинуть. А Амрам гонял с приказами арабов, варил нам варенье из баклажан или просто укладывался недалеко от жены, отворачивался от нее и дремал. Но, в основном, мне не давали сосредоточиться их дети. Я неплохо отношусь к детям. Неплохо для человека, у которого их уже восемь. Но у Эстер были особенные дети. Все, до чего они дотрагивались, сразу переставало существовать. При этом они ничего не ломали. Они разбирали. Я никогда раньше не сталкивался с таким феноменом. Они разобрали ведра, литую ванночку, обе детские коляски, от машинки открутили ручку каретки, и я до сих пор испытываю большие неудобства, переводя лист со строчки на строчку. И когда выяснилось, что Амрам нанял нового сторожа, уже четвертого по счету, то знакомство с новым человеком никакого восторга у нас с Танькой не вызвало. Нового сторожа звали Фрадж, и он не очень был похож на араба. Когда я увидел его в первый раз, Фрадж сидел на корточках возле подбоченившегося на кресле Амрама, как пес Джульбарс у ног пограничника Карацупы, и это мне сразу не понравилось. "Пес Джульбарс" оказался первым человеком в Израиле, с которым у меня качественно не расходилось мнение о воспитании детей и о мире. Это был человек с удивительным сочетанием чувства собственного достоинства и бесконечной уважительности к людям. Он и на корточках сидел, ни капельки себя не роняя. Фрадж ни одного раза не подошел к нашему костру без приглашения. И ни разу не пришел без какого-нибудь крохотного подарка каждому из детей. Интеллигентный человек с крепкими руками в бобочке телевизионного техника. Все-таки, он оказался бедуином. На голове у Фраджа абсолютно гладкая продолговатая лысина, так что когда он снимал свою велосипедную шапочку, уши его начинали торчать, как крылья коня Пегаса, покровителя муз. Когда мы подарили Фраджу новенький примус, на который нам было не напастись керосина, Фрадж очень обрадовался, но немедленно привез нам полмашины дынь и арбузов, и мы стали осторожнее с подарками. Он кончил всего четыре класса, потому что был старшим мальчиком в семье и нужно было работать. Но какую бы мы с ним тему ни затрагивали, с ним всегда было очень интересно разговаривать и его знания всегда были основательнее моих. Фрадж молился пять раз в день и говорил, что каждый раз боится, что его молитва будет формальной. Он тоже показал мне все пальцы на руке, но не сказал, как феллахи, что все люди разные. Он объяснил мне, как он понимает, почему ортодоксальная христианская церковь откололась от единой церкви и свое мнение, что наличие множества независимых ортодоксальных церквей дает почву для религиозного разброда - до этого я подозревал, что существует какой-то верховный князь ортодоксального христианства, который сидит почему-то в Константинополе. Фрадж сказал, что для него Ииса равен по значению Мусе и Мухамеду. И еще он долго рассказывал, почему дома бедуинов строят такими убогими: большинство израильских бедуинских семей живет на земле четвертое или пятое поколение, с тех пор, как бедуины стали меньше двигаться. Но строиться на этой земле полиция не позволяет. То есть они имеют право построиться в том районе, в котором живут, но для этого свою землю они должны отдать и купить себе новый участок. Правда, те бедуины, которые служат в армии, имеют право поселяться рядом с евреями в больших городах, и некоторые даже покупали себе квартиры в еврейских домах, но на дедовской земле можно было жить только в этих бараках старой постройки с земляным полом. Даже расширять их особенно не разрешали. Можно было привязать веревкой или проволокой какую-нибудь дверь или кабину от машины, то есть приставлять к дому разные технические вещи, из-за которых с полицией не возникало склок, а использовать их как части дома было можно. Фрадж очень ценил наше внимание, с удовольствием возил меня несколько раз за водой, и со всеми людьми, с которыми он разговаривал по пути, он был одинаково приветлив и мягок. Когда Фрадж предупредил нас, что несколько дней его на работе не будет и вместо него сторожить бульдозеры будет его младший брат Цлиман, мы очень искренне огорчились. Вообще-то Фрадж по специальности сантехник, но постоянной работы в этом году у него не было, и на всю неделю он из дома уезжал: днем он работал где-нибудь в кибуцах или мошавах, а ночью - сторожем. Он и младшего брата, двадцатилетнего Цлимана, устроил доить коров в мошаве, в тридцати километрах отсюда, где тоже, к сожалению, арабам и евреям за дойку коров платили разные деньги: арабам - сто пятьдесят долларов, а евреям - двести семьдесят, что тоже, знаете ли, довольно мало. Фрадж подвез своего младшего брата к сторожевой будке, что-то сухо ему обронил и исчез. Невозможно представить себе, что за контраст представляли собою братья! Какой там Пегас! Словно Создатель взял в руки свою глину, чуть помял ее, наметил руки, ноги, шею, отверстия для глаз, вздохнул, да и отвлекся для других, более неотложных дел. Каково же было мое удивление, когда я узнал, что этот угрюмый Цлиман вдобавок ко всему не знает ни одной буквы, потому что до прошлого года всю жизнь свою пас овец и коз. Я был так ошарашен, что даже незаметно потрогал его пальцами, когда он проходил мимо. И плотоядно потер руки. Я думаю, такой зуд преследовал Фиделя Кастро Рус, когда ему пришло в голову научить читать всех кубинских негров преклонных годов. Цлиман умел только на двух языках - на арабском и на иврите - писать "Цлиман". С росчерком и двумя красивыми завитушками. При всей своей внешней топорности Цлиман оказался совершенно неглупым парнем и лучше меня говорил на иврите. Когда Цлиман узнал, что ему предстоит учиться, он довольно долго думал. Потом стал отнекиваться. Но я развернул перед его глазами блистательную картину жизненных преимуществ, которые осаждают грамотного человека. Даже Танька слушала, раскрыв рот. И Цлиман не очень охотно согласился. Мы взяли с ним основные слова, с которыми люди каждый день встречаются в супермаркетах и лавчонках: чай, кофе, белый сахар, абрикосовое варенье и напиточный
– сделал я очень несложный вывод. Цлиман, не глядя на меня, чего-то пробурчал. Я все-таки его переспросил, и он как-то не очень внятно ответил, что девушка есть. Как ни странно, о Фрадже Цлиман совсем разговаривать не хотел, слушал мои хвалебные речи и мычал в ответ что-то нечленораздельное. Потом сказал, что у них в семье второй брат, следующий за Фраджем, лучше, чем Фрадж. Более справедливый (он сказал "более правильный"). - А Фрадж не знает, что у тебя есть знакомая девушка?
– озарила меня догадка. Цлиман снова со своей внимательностью каменного человека посмотрел на меня. - Кто-то увидел. Фраджу сказал, - нехотя ответил он. - И что? - Сказал, что если он еще раз услышит, меня прибьет. - А родители ее не знают?
– спросил я уже безо всякого воодушевления. Цлиман посмотрел на меня, как на последнего бестактного кретина, и сказал на этот раз очень длинную фразу: "А зачем, ты думаешь, Фрадж привез меня сюда? Чтобы меня не было в деревне. Он поехал в ее семью". - Ты становишься арабским летописцем, - сказала Танька. После того, как Наэф украл у нас свитер, куртку, не вернулся с машиной и еще прихватил с собой два акриловых пледа, которые подарило мне канадское правительство, Танька совсем разочаровалась в арабах. А я, напротив, чувствую, что скоро смогу писать сценарии к арабским кинофильмам.
ЗЕЕНАП
Вечером Цлиман принес мне обратно карандаши и бумагу и сказал, что "все", учеба кончилась. Больше он не может. "Не могу учиться, - сказал он, - нет терпения". - Ты только научи меня писать по-английски одно слово. Зеенап. Я очень расстроился, что Цлиман не захотел учиться. Это моя обычная беда не нужно было так на него наседать. У нормальных людей мой нажим, кроме отвращения, больше ничего не вызывает, но я просто боялся, что Цлимана не увижу, и поэтому торопился. Я показал ему, как пишется по-английски слово "Зеенап". Я написал его на спичечном коробке, и Цлиман попросил у меня разрешения взять этот спичечный коробок с собой. Потом Танька позвала меня в палатку помочь ей перепеленать детей. Когда я вернулся к костру, Цлиман еще не ушел. Он продолжал писать слово "Зеенап" на других спичечных коробках. Видимо, я показал ему недостаточно четко, потому что каждое очередное "Зеенап" все дальше уходило от оригинала, и кроме меня никто бы уже не мог догадаться, на каком это написано языке. Тогда я принес из хижины большой белый лист бумаги, написал на нем суровыми печатными буквами
ZAYNAP
и навсегда подарил этот лист Цлиману, спички я у него забрал, чтобы он себя не путал. - Это женское имя, - сказал Цлиман, - так называют некоторых бедуинок. Очень красивое имя. - Ужасно красивое имя, - согласился я с ним. Я, действительно, понял, что никогда еще не встречал такого красивого женского имени. - Они могут первый раз не убить, - сказал Цлиман, - только очень сильно забьют. Не все родители в первый раз убивают. Фрадж обязательно им скажет, но не все родители сразу убивают. Это правильно, что Фрадж скажет, потому что он старший брат и он не любит, когда балаган. Во всем должен быть порядок. - Почему только ее убьют, - сказала с возмущением Танька, - это несправедливо. - Что, тебе легче будет, если их всех поубивают,-ответил я ей, - ты иди лучше, оденься, чтобы его не нервировать. Все-таки я не очень понимал, почему бы Цлиману на своей даме не жениться. Выяснилось, что они много лет вместе пасли овец, но последние семь или восемь лет при людях они не встречались, только переглядывались с разных холмов. Зеенап до сих пор пасет своих овец, это только Цлимана сменил один из следующих братьев, и он теперь работает в мошавах. Все годы Цлиман приползает днем, когда люди прячутся от жары, в какую-нибудь канаву, а Зеенап сидит на бугре, и они переговариваются. В канаву - чтобы, если она кого-нибудь углядит, можно было сразу уползти. А жениться еще пять лет нельзя, пока Цлиман не накопит достаточную сумму. Зеенап не из их семьи, она из какой-то совершенно чужой семьи - это все и портит. - У нее в сердце больше силы, чем у меня, - признался Цлиман, - потому что я за нее боюсь, а она за себя не боится. Никто из братьев не видел своих жен. Фрадж не видел свою жену. Второй брат тоже не видел свою жену. Нельзя. Такой закон. Вторую жену ты покупаешь себе сам, а за первую платит отец. Зеенап не из нашей семьи - отец никогда не согласится. "Черт знает что, - сказал я Таньке, когда мы уже улеглись.
– Девку очень жалко. Даже дело не в том, что ее убьют или не убьют, а в том, что она должна до двадцати пяти лет пасти овец, пока он не накопит деньги. Он мне сообщил, что они друг до друга ни разу не дотронулись. Потому что нельзя! Тогда уж точно убьют!" Совершенно невозможно заснуть, когда в двадцати метрах от тебя сидит неграмотный арабский пастух и при свете костра пишет на спичечных коробках слово "Зеенап". Но я не любитель арабов. Я вообще не любитель. Когда семейство богатого бедуина пьет у нас чай, Танька кипятит после них всю посуду. В разговоре с любым феллахом из Газы я первым делом погружаюсь в бездны его хитрых арабских глаз и спрашиваю там, в колодцах его бусурманской души: "Феллах, ты считаешь меня идиотом?" - "Считаю", - говорят мне его арабские глаза.
– "И, наверное, ты собираешься обмануть меня, феллах?" "Я обману тебя", - отвечают они. Каждое утро на работу из Газы едет вереница одинаковых машинок - пежо и крохотных фордиков, набитых феллахами, направляющимися в Израиль на работу. Они всегда набиты битком: по семь голов. Едет такая плотная колонна машин, что кажется, что через несколько лет в Израиле вообще не будет евреев. Фрадж очень переживает, что Наэф и Абурафи исчезли с нашим автомобилем. Он собирается поехать в мисгад, где молится Абурафи, и призвать там его к ответу. Самый большой блуд, который подстерегает писателя, это публицистика.
ТАНЬКА
– Танька! Что ты пишешь? Это обещанный рассказ? Танька вымыла голову пресной водой и подколола волосы двумя невидимками. Танька похожа на довоенную московскую теннисистку. До той войны. Пресная вода на иврите маток - сладкая. Танька похожа на сладкую теннисистку. Она сидит на бугре, покусывает карандаш и чего-то строчит. Она любит писать мягкими карандашами на очень белой бумаге. Ей нужно было выйти замуж за дипломата. Я уже много лет пытаюсь отучить ее приподнимать юбку, когда она садится. Но ей не отучиться. Танька устала таскаться за мной по помойкам. - Кому это письмо? - Альке... Алька - это наш друг. Но Танька не всегда дает читать свои письма. Иногда дает, а иногда нет. Она пишет литературным языком, как арабский школьник. Она может написать, что хочет отношений "откровенных, дружеских, высоких и живых". Нечаянных, горьких и туманных. Танька в детстве зачитывалась Рабиндранатом Тагором. Если ей дать, она и сейчас может почитать Рабиндраната Тагора. "Родной мой! Никогда не думала, что свой день рождения я буду встречать на этом берегу..." Дальше идет описание берега, и я осторожно переворачиваю письмо на другую страницу. "...ему не нужен ни дом, ни жена..." Это, видимо, про меня. Татьяна сидит очень строго и внимательно смотрит, как я читаю. "...и с годами не меняется: закручивает людей в свои водовороты, а потом, не оглядываясь, проходит мимо. Даже не смотрит на то, что с ними произошло. Все время невыносимо разный - то жуткий тиран, то в нем проявляется почти женская мягкость. Есть женщины, которые могут его победить, только нужно добраться до какого-то места (зачеркнуто) , где ты сильнее него. Но обычно это никому не удается - нужно быть очень сильной, или очень порочной, или очень его любить. Сколько Н. будет выкидывать свои коленца, сколько она будет бороться за свою независимость, столько он будет ею интересоваться. Когда она смирится - он сразу о ней забудет. Наверное, правильнее нормально выходить замуж, нормально жить. Я чуть надежнее для него, чем другие, и поэтому он терпит меня рядом. Я уже и не знаю, люблю ли я его. Но, как только я принимаю решение уйти, я физически чувствую, как из меня начинает уходить жизнь, и этим он меня держит. Н. подыгрывает ему. Она всегда точно знает, что ему нужно. Я уверена в том, что у нее сейчас никого нет, но она понимает, что доводит его до исступления тем, что ей с кем-то интереснее, чем с ним. Сейчас он приложит все силы, чтобы ее вернуть. Я совсем не хочу этих игр. Ты не можешь себе представить, как это оскорбительно (зачеркнуто). Так хочется вернуться хоть на день и увидеть всех вас. Слушала Пугачеву по "Маяку" и ревела. Но так ясно представляю себе, что вернусь и уже на второй день начнется эта жизнь (зачеркнуто). Я загорела тут до черноты и прохожу за европейскую красавицу. Дети носятся по песку..." Мы с Танькой принципиальные возвращенцы. Мы все слышали о судьбе "Союза возвращения на родину", но мы все равно хотим вернуться. Я так живо представляю себе момент, когда вся эмиграция въезжает в уже покоренную Москву, а специальные танки с писателями под сплошное ликование народа берут Переделкино. И все такие запыленные и усталые сидят и смотрят, как Михалковы сбегают со своих дач. Сережка Довлатов сидит в драном шлеме - по пояс из танка видно, Майя Каганская. Переделкино гудит, как осиный рой. Сафронов бежит с женой. Сурков, Тихонов. Но никто их не торопит. Мы просто сидим и ждем. С гармошкой. "Без вещей, без вещей", добродушно говорит Саша Соколов перепуганному Суркову. Надо сказать, что Саша Соколов меня серьезно пугал. Его все хвалили и говорили, что он очень симпатичный человек - сам я ничего не читаю, потому что иначе мне не хватает самостоятельности, но мне попалось интервью, в котором Саша Соколов обещал довести русскую прозу до уровня поэзии. И эта угроза меня постоянно мучила. Я ведь совсем не представлял его планов, а мне нужно было еще хотя бы полгода, чтобы окончить вторую часть своей трилогии. Собственно, трилогией я назвал ее просто для понта, потому что я не мог решить, роман я пишу или повесть. Но когда серьезные люди, связанные со мной, поверили в трилогию, мне пришлось тоже серьезно задуматься. Вообще, я видел в жизни только одного живого писателя. Совсем рядом. Он мне своей рукой сделал кофе. И сказал, что все редакторы должны стоять перед нами по стойке "смирно". Моя знакомая редакторша была наполовину парализованной старухой, и у меня промелькнуло в уме опасение, что ее в "смирно" не поставишь, но все-таки мне понравилось, что он сказал "перед нами". Еще он меня долго учил что при ком нельзя говорить. Что при М. нельзя о ком-то говорить и он не любит евреев, хотя делает вид, что любит, и у него самого мать - еврейка, но его журнал очень хорошо платит. Я сразу начисто забыл, о ком нельзя говорить. И у меня самого тоже мать - еврейка, впрочем, сколько я помню, она всегда была жутко прокитайски настроена. Мы с Танькой - принципиальные возвращенцы. - Знаешь, Танька, все-таки твой рассказ мне не подходит. Во-первых, он меняет образ моей героини, у которого достаточно строгие рамки. Во-вторых... Слушай, Танька, ты действительно думаешь, что у нее никого нет? Уезжая из Ленинграда, я обещал одной барышне по имени Анастасия, что вот землю буду есть, но мы обязательно с ней еще встретимся. И еще я обещал ей, что если я все-таки напишу книжку, то обязательно включу туда несколько ее слов. Которые она сама придумает. У некоторых ветреных девушек бывают такие странные желания. Я, конечно, не забыл своего обещания, но в первую книжку мне ничего было не включить. Я сам жутко нервничал. И каждое утро не верил, что у меня может что-нибудь получиться. Я и сейчас еще каждое утро нервничаю. Но на этот раз я выполню ее просьбу и включу в книжку письмо, которое я получил из города Ленинграда: "Папочка! Прости, что я долго не писала. Я в п/лагере "Айболит". Лагерь большой. Территория хорошая. Воздух свежий очень. Минут пятнадцать ходьбы - д/пляж. Финский залив. Теперь конкретно обо мне. Я во втором отряде. Девочки тут хорошие, но, как говорится, все познается в сравнении. Есть такие крысы - писать тошно. Мальчишки шизики все какие-то, даже влюбиться не в кого. Правда, Гоша с Яшей есть. По ним сохнет половина девчонок. Единственное, что мне нравится в Яше, - это нос. Изображаю его на полях (действительно, изображен нос - прим. авт.). А вообще, они мне не нравятся. Девчонки, влюбленные в Гошу, все до одной - воображули. Например, одна девочка, возраст тот же, но выглядит она намного взрослее и говорит со мной, как с какой-то мелочью. Обидно очень. Даже противно как-то. Понимаю, что все, что писала раньше, - бред сивой кобылы, а что писать - не знаю. Ту же муру - не хочу, а что писать! Что? Про жизнь? Ну, на эту тему многого не насочиняешь. Тут в лагере танцы каждый вечер. Я хожу. Но пока (сегодня будет третий день) пары мальчики-девочки только четыре. Я танцую с девчонками. Закончила я на "отлично". Ездили со школой на экскурсию и проезжали то место, где жила Танечка с малышами перед отъездом из СССР. Я в автобусе чуть не разревелась. Я волнуюсь так за вас. Боюсь иногда даже. Нервничаю. Напишите два-три слова. Этого будет достаточно. Я успокоюсь. Тут и трех слов хватит. Мама где-то в Прибалтике. Будет у меня пятого числа. Мама очень много занимается путем к Богу и лучшей жизни. Но в Бога я не верю, потому что, если бы он был, он не допустил бы это, а ему на все пописать. Так что в рай попасть я бы не хотела. Танюша, целую, родная, люблю тебя очень, помню всех, помню и верю, что всех увижу. Очень верю. Очень, понимаете. Детей перецелуйте. Через три дня опять напишу. Настя".
САЛЯМИ
"В первую мировую войну Юнайтед Кингдом и Церфат напали на Альманию, и дела Альмании были очень плохи. Тогда правил Мелех Гинденлер, а в России правил Мелех Александер. Но евреи не хотели помогать Альмании. Почему? Надо найти ответ почему! И когда наступила вторая мировая война, то Гитлер сказал "ага", вы не хотели помогать Альмании в первую мировую войну! Теперь надо вас всех убить!" Салями - врун. Салями - вдохновенный врун. Салями начитался книг. Он начитался Даниеля Дефо "Робинзон Крузо", "Венецианский купец" и других. Про Гитлера он рассказывает Фраджу, а тот внимательно его слушает и пытается разобраться, почему же все-таки Гитлер убивал евреев. Салями только что кончил двенадцать классов, но отец говорит, что Салями сумасшедший, что нужно помогать семье, а не учиться. И Салями работает на работах, которые подворачиваются под руку. Он мало живет дома. Пока Салями учился, он работал сторожем, по ночам писал истории литературным языком и жил у своего бедуина-дедушки. Салями спрашивает у меня, есть ли у меня отдельная машинка с литературным языком. Сам он не любит писать на низком языке, который он называет сленгом. Но на литературный язык удается перестроиться, только когда он что-нибудь сторожит и сидит ночью один. Тогда он любит описывать что-нибудь литературным языком, неважно что, то, что видит. Может даже описывать дедушку. Дедушка в их клане не совсем такой человек, как остальные бедуины. Дедушка может вылечить любую болезнь огнем. Мы почти даже договорились с Салями, что поедем к дедушке смотреть, как он лечит огнем, но дедушка упал и сломал зуб. Поэтому он прислал нам письменное приглашение приехать к нему через месяц, и если судьба в виде архитектора Ицхаки, не выгонит нас за месяц с пляжа, то мы обязательно к дедушке поедем. Приглашение написано на арабском языке очень твердой рукой. Может быть, его написал сам Салями. Может быть. Никто не знает. Салями сам не знает, что он сейчас наврет. Он очень увлекается. Последнее время "наша судьба" стала нас немного настораживать: давно уже кибуцный консультант превратился из "дружественного Ицхаки" в "Ицхачку", подлеца и фискала, который натравливал на нас "общество охраны природы", военную и гражданскую полицию и очень внимательно следил, чтобы наши дети не пили воду из открытой кибуцной цистерны. К Салями судьба тоже не очень благосклонна - его взяли на работу уборщиком в кибуцный киоск, но ночевать под крышей судьба ему не разрешает. Может быть, Салями и тут подвирает. Может быть, сам архитектор Ицхаки не имеет права пускать на ночь под кибуцную крышу арабов, и поэтому в ресторане ночуют его дети и восхитительной окраски доберман-пинчер, похожий на собаку Баскерви-лей. Свои вещи - два тонких одеяла и голубую пластмассовую сумку, с которой следует ходить за овощами, - Салями по утрам приносит к нам. Он очень веселый и общительный мальчик, но ужасный хвастун и задавака. Еще бы! Ведь очень мало бедуинов окончило двенадцать классов, да еще и на свои деньги. Только дедушка иногда ему немного помогал. Но дедушка сам не очень образованный человек. Мало совсем кончил классов, но очень умный! Теперь Салями пока не знает, что ему с этими двенадцатью классами делать, потому что хоть он и израильский гражданин, но в Израиле много людей кончило двенадцать классов, и бедуинов все равно принимают только убирать на улицах мусор и сторожить. Они - превосходные сторожа, я много повидал сторожей на своем веку, я сам профессиональный сторож. Бедуины могут сидеть часами, не шелохнувшись! Потом чуть зарываться в песок подкапывать себя с боков - и спать. В Израиле сторожам можно спать. В Канаде спать не разрешено, могут за ночь четыре раза приехать и тебя проверить - а здесь все сторожа днем еще где-нибудь работают, и тогда получается зарплата, на которую можно прокормить семью. Но бедуины не любят спать в закрытом помещении. Прежний сторож ресторана, Мухамед, которого зловредный Ицхачка выгнал, чтобы устроить туда на лето своих детей и тестя, никогда не ночевал там, где было положено: он боялся, что закрытое помещение может загореться. Он всегда нам говорил: "Они думают, что я там ночую". Тут он поднимал свой указательный палец, и его эбонитовое лицо начинало искриться смехом: "А я там не ночую". Но бедуины все равно очень надежные сторожа, потому что у взрослых бедуинов удивительно тонкий слух - они сразу чувствуют, что едет машина или трактор из кибуца их проверять. И успевают, пригнувшись, подбежать к ресторану, как будто они все время там находились! А для близира Мухамед разводил рядом с рестораном небольшой костерок, чтобы он долго горел и было видно, что рядом люди, так что его опасения насчет пожара тоже не были такими уж безосновательными. Еще бедуины - прекрасные следопыты, и кто хочет, может идти в пограничную службу. Есть даже несколько известных израильских офицеров и полицейских бедуинов. Но немногие бедуины идут служить. Фрадж говорит, что идут только те, у кого дома неблагополучно. Хорошие мусульмане не идут, потому что может случиться, что ты будешь воевать с братьями, а это очень плохо для мусульманина. Но тех, кто идет, тех не осуждают, даже гордятся ими. Бедуины гордятся образованными людьми. Если отец Салями против его учебы, то только потому, что нет денег, и еще потому, что ученому никуда не попасть на работу. Фрадж, наш главный религиозный авторитет, считает, что отец Салями неправ. Вообще, по важности, отец на втором месте после Бога, так говорит Коран. Но если человек хочет учиться, то это правильное дело, и нельзя ему мешать. Это не значит, что отец Салями - плохой человек, он хороший человек и знает много историй. Он не читал такие книги, как "Робинзон Крузо" Даниеля Дефо, "Венецианский купец", но про Насреддина отец Салями знает очень много историй. Я даже не представлял себе, что можно знать столько историй про Насреддина. Собственно, виноват я сам. Один раз, когда у Таньки был день рождения и мы сидели втроем с Салями и грызли в полночь пережаренного цыпленка, я для поддержания светского разговора рассказал на иврите анекдот про Брежнева. Мне не следовало это делать. Салями теперь считает, что мы любители юмора, и рассказывает нам по вечерам истории про Насреддина. Даже современные истории: приехал Насреддин в Англию, в Юнайтед Кингдом, а на англите он совершенно не понимал. Одним словом, в результате всей этой истории Насреддин очень много раз съел куриного супа, а курицы так и не получил. Потрескал английского бульончика. Я очень устаю от Насреддина. Восток, конечно. Но я вообще устал от анекдотов. Когда на строительстве олимпийского курорта в Канаде "формен" плотников по имени Блайер начал мне рассказывать, как "пошли Пьер Трюдо и Картер поссать", я почувствовал, что постарел сразу на несколько поколений. Я его слышал во втором классе: мы шли в школу по таллинской узкоколейке, и Вовка Леенсон, который учился на два класса старше меня, сообщил мне, что раз "пошли Пушкин и Лермонтов поссать..." И хоть я теперь абсолютно точно знаю, что этого никогда не могло быть, но на всю жизнь этот анекдот помешал мне воспринимать Пушкина и Лермонтова отдельно. Если меня разбудить ночью и громко сказать "Пушкин" - я сразу отвечаю "Лермонтов!" В том же году началось совместное обучение, и в нашу школу пришли девочки, и Вовка Леенсон про них тоже много чего порассказал такого, что я до сих пор не могу опомниться, но все-таки ничто так не повлияло на мою жизнь, как этот невероятный поход Пушкина с Лермонтовым. Я не могу слушать по ночам про Насреддина. Я сразу начинаю думать, что лучше бы Салями оставили работать в Эйлате - он проболтался там неделю, но туда привезли негров из Нигерии работать за одну еду. А Салями за еду не согласился. - Пойдем спать, - сказала Танька, - очень спать хочется! С ее днем рождения вышел конфуз. Как-то получилось, что прямо за день до этого кончились все деньги, оставалось три доллара мелочью. Я всегда считаю на доллары, мне не переучиться. И я купил этого цыпленка, а на последнюю мелочь в ряду старых вещей я купил ей немножко сломанные черные очки, у которых выпадало одно пластмассовое стеклышко. Я надеялся, что от этих очков у Таньки наконец пройдет глаз. Торговка сказала мне: "Ты парень рукастый, починишь!" За это я сразу сбил тридцать центов с доллара. Очень попалась упорная кишиневская баба, но все-таки она мне их отдала. Танька приняла подарок с гримасой - она раньше имела привычку покупать вещи в "Березке", за это ей сейчас приходится расплачиваться. У Таньки узкое лицо, а очки тоже с узкими стеклышками, но мужские. И Танька сразу становится похожей на куклусклановку. Завтра я попробую ей эти очки заклеить. Знаете, что написано на этих замечательных черных очках, скрепленных канцелярской скрепкой? (Давид, принеси мамины очки, только живо!) "Г. Симферополь. Ц. 2 р."
Если израильские люди узнают, что я пишу книгу, то советы обычно делятся на три сорта: часть людей говорит, что нужно сначала заработать денег, а потом писать книги, а то все захотят писать книги и некому будет работать. И с этим я совершенно согласен. Вторая часть говорит, что по утрам нужно работать на работе или в больнице, а вечером или ночью, если уж так невмоготу, можно писать книги. И с этим я тоже не могу не согласиться. Но вот третья, самая воинственная часть говорит, что то, что я вижу перед собой на этом пляже, - это не Израиль. А есть еще другой Израиль, якобы отличный от этого, на котором Танька по кустикам израильской бузины развесила свое приданое. И вот тут я должен заметить, что по рисунку радужки, по цвету ауры, если вы умеете ее видеть, по мочке уха, по позвонку, по стопе, по любому отдельно взятому ногтю - можно рассказать обо всех болезнях, которые точат целый организм. Я не говорю, что я вижу весь Израиль по ногтю. Я только защищаю принцип.
БОГАТЫЙ БЕДУИН ВЫСЛЕЖИВАЕТ ФРАДЖА
Когда богатого бедуина вместе с его мужским потомством уволили из бульдозерных сторожей и на его место заступил Фрадж, начался период нестерпимой слежки. Сам Хялед и весь его стриженый выводок по очереди лежали за холмом и следили за Фраджем. Иногда им удавалось выследить, что Фрадж уезжает вечером домой или оставляет бульдозеры среди ночи и едет на другую работу. И вот эти странные отношения в бедуинской среде не давали мне покоя. Я много раз выспрашивал Фраджа, что будет, если один бедуин донесет на другого бедуина. И ответ Фраджа был всегда категоричным и однозначным. Бедуинский суд. Такие преступления разбирает шейх. И виновный должен сейчас же заплатить деньги. Иногда Фрадж, манкируя работой, оставлял вместо себя нас. Или просил переночевать около бульдозеров Салямку. Я предупреждал Фраджа, чтобы он был внимательнее с богатым бедуином, и даже иногда сильно удивлялся, что Хялед проявляет такую вероломность и приходит днем докладывать начальнику строительства. "Бывают такие бедуины, - осторожно отвечал мне Фрадж, - не часто, но случается". Когда Фрадж в первый раз оставил вместо себя враля Салямку, я приступил с допросом к нему. - Да Хялед вовсе никакой не бедуин. Рыжих бедуинов не бывает. Это обыкновенный джинджи - рыжий феллах из Газа, - сказал мне Салями. Это было довольно неожиданным для меня ударом. - Они двадцать лет назад переехали в Беер-Шеву и живут в двухстах ярдах от нашего дома. Я у них во дворе каждую курицу знаю. Все-таки такая сложная система отсчета в ярдах меня тоже не убедила. - Но Фрадж!
– сказал я.
– Ведь Фрадж считает его бедуином! - Фрадж, конечно, не считает его бедуином, - засмеялся Салямка, - знаешь, что Фрадж сказал мне перед отъездом? Он сказал: "Будь поосторожнее с этим феллахом". Хялед просто мамзер. Ну вот, посмотри, ты видел, как одета его жена? Она в яркой рубашке и в юбке. У нее открыта шея. Бедуинка так никогда не оденется. Смотри, сколько у него коров, а у бедуинов редко бывают коровы. В крайнем случае, одна, а не десять. У него в доме каменный пол - у бедуинов не бывает каменного пола. При чем тут верблюд? Он просто умный. Он знает, что евреи лучше относятся к бедуинам, и выдает себя за бедуина. Все могут купить себе верблюда. Ты тоже можешь купить себе верблюда. Я вижу, что ты мне не веришь, - недовольно добавил он. Я, действительно, ему ни капельки не верил. Мне целых уже три месяца Хялед повторял, что он - бедуин. Он носил бедуинский праздничный наряд и кинжал с серебряной ручкой. - Может быть, он хоть женат на бедуинках?
– спросил я с надеждой. - Мне дедушка сказал, что они не бедуины, - презрительно покачал головой Салямка, - бедуины не думают столько о деньгах. А женат он на своих племянницах - бедуины не отдают своих дочерей за феллахов. Бедуин, если захочет, может жениться на феллашке, но наоборот не бывает никогда. Такой закон. Его жены из Газы. Они все из Газы, они там все мамзеры, но это очень хитрый мамзер. И прислушайся, как он говорит: мы говорим "не хочу" "ма удди", а феллах всегда скажет "беддыш", мы говорим "он ушел" -"гоотар", а феллах скажет "рах". Для нас "рах" - это значит "потерялся". Ты спроси его что-нибудь, когда он придет завтра. И имена: феллаха зовут Хялед, а бедуина Алей, или Фрадж, или Цлиман, или Хусейн, или Хлейель, или Модеан, или Ауде, или Ауад, или Эйд, или Салями. Моего дедушку тоже зовут Салями, - с гордостью добавил Салямка, - бедуина не зовут Махмуд, или Ясер, или Фарид, или Ахмед, или Сухейль... - Хватит, - закричал я, - махмуд, драхмуд, брахмут, сохнут, хватит! Я уже больше ничего не слушал. Я записал, как по-бедуински "он ушел" и стал поджидать Хяледа. Но назавтра Хялед не пришел: он был должен нам четыре тысячи шекелей и дожидался нашего отъезда, поэтому к нашему домику он не подходил и на глаза старался не показываться. Один раз мы с ним почти столкнулись нос к носу, когда я возвращался из Ашдода по берегу, но он вышел из положения, стянув с себя саудовское платье и белое трикотажное белье и нагишом уйдя от меня в воду. Только через неделю, когда Хялед понял, что мы пока не уезжаем, он прислал нам с сыновьями десять долларов, а потом явился сам. Хялед сказал "РАХ". Он не отдал нам другую десятку. Он все время одалживал у нас по десятке, надеясь, что мы уедем. - Ицхаки - мамзер, - повторил Салями, - хоть бы еще утром сказал, я бы успел доехать до дома. - Клади руку в огонь и клянись, что он тебе вообще ни одной копейки не заплатил!!! - Ицхаки сказал, что я приехал на отдых и три раза в день с ними ел. Если бы он предупредил меня утром, то я бы не работал весь день на солнце. Мальчишка посмеялся и пошел купаться. - Он отлично себя ведет, - сказала Танька, - но он даже не удивился. Похоже, что они в этом живут. Чем особенно неприятна позиция эмигранта - даже самый убежденный борец за справедливость, проживая на чужой земле под угрозой выгона с полицией, не может бороться с кибуцом "Ницаним" за сорок долларов, которые кибуц не отдал балаболу с желтыми зубами, читавшему "Робинзона Крузо " Даниеля Дефо.