Боги и люди
Шрифт:
ГРИГОРЬЕВ. Чтоб к утру показания у меня на столе лежали… Чтоб я перед начальством все за тобою проверить успел…
ПИСАРЬ. Насчет проверить – это вы справедливо, ваше благородие… С нами без проверки разве можно?! Только зачем же к утру? Я куда пораньше для вас все сделаю… Сами-то когда управитесь?
ГРИГОРЬЕВ. К трем. (Выкрикнул нервно.) К трем!
ПИСАРЬ. (обстоятельно). Значит, к трем после полуночи, ваше благородие, и я управлюсь. На столе у вас к трем все лежать будет. (Обстоятельно.) Перво-наперво у нас пойдут чьи показания?
ГРИГОРЬЕВ. Родионов Николай, ссыльнокаторжный, сорок лет, вероисповедания православного.
ПИСАРЬ. (вписывает). А остальное я уже записал.
ГРИГОРЬЕВ. Как записал?
ПИСАРЬ. Понятливый, ваше благородие. Как намекнули вы мне в обед, в чем будет дело, я показания и изготовил. Фамилии только и осталось проставить. Перышко-то у меня ох и быстрое!
ГРИГОРЬЕВ. (нервно). Читай! (Кричит.) Читай же!
ПИСАРЬ. (степенно, строго читает). «Я, Николай Родионов, ссыльнокаторжный, вероисповедания православного, находясь в тюремном замке истопщиком печей, второго числа сего месяца..». (С удовольствием.) Ан и ошибка… Второе-то число у нас сегодня, а после полуночи… уже третье число будет! (Исправляя, бормочет.) Не тот писарь, кто хорошо пишет, а тот, кто хорошо подчищает…
ГРИГОРЬЕВ (Не выдерживая). Читай! Читай!
ПИСАРЬ. Значит, «третьего числа сего месяца пришел топить печь в камеру, где содержался государственный преступник Михаил Лунин. По приходе в оную, спросил я у государственного преступника Лунина о затоплении печи. Но он мне на спрос мой ничего не ответил… Тогда я вновь его окликнул, но он продолжал лежать без движения. Тогда обратился к ссыльнокаторжному..». Какую здесь фамилию проставить?
ГРИГОРЬЕВ. Баранов Иван, шестидесяти двух лет, вероисповедания православного.
ПИСАРЬ. (бормочет, вписывая), «…православного… Каковой вместе со мной, придя в комнату, осмотрел тело, и, не приметив в нем никакого дыхания, положили мы оба, что государственный преступник Михаил Лунин помер..». Далее пойдут показания Баранова Ивана… Я за час их составлю… а потом все перебелю… К трем, ваше благородие, все у вас будет… Только ночи-то у нас холодные… Холодно-то как… Холодно!
ГРИГОРЬЕВ. Пришлю графинчик
ПИСАРЬ. И курева не позабудьте, ваше благородие. И пущай Марфа графинчик-то сама принесет. Не забудьте про Марфу… про Марфу не забудьте, ваше благородие!
Поручик вышел из помещения и некоторое время, поеживаясь, ходил в коридоре перед камерой, где в тусклом свете все так же на коленях, протягивая руки во тьму, стоял ЛУНИН.
Наконец ГРИГОРЬЕВ отворил камеру и вошел.
ГРИГОРЬЕВ. Добрый вечер, Михаил Сергеевич.
ЛУНИН (обернулся и некоторое время рассматривал его, будто силясь понять. И только потом поднялся с колен). А-а-а, поручик. (Он оживился, даже улыбнулся.) Рад вас приветствовать в моем гробу.
ГРИГОРЬЕВ. (вздрогнул). Зачем же так, Михаил Сергеевич?
ЛУНИН (глядя острым, волчьим взглядом). А я теперь этак всех встречаю, поручик. Эти слова у меня вроде присказки. Да и как иначе назвать мою обитель? На днях ревизия у нас была: сенатор приехал…
ГРИГОРЬЕВ. (торопливо). Я не знаю… Я в отъезде…
ЛУНИН. Да ничего такого не произошло… не бойтесь… Просто знакомец мой прежний, сенатор, эту ревизию проводил… я его мальчишкой знал по корпусу… Стариком он стал, совсем стариком… Ко мне в камеру заглянул, а на физиономии – участие, мы ведь с ним с глазу на глаз. Рад, говорит, вас видеть, Лунин. А я ему и брякни: «И я вас приветствую в своем гробу». Он так и задрожал. Старики – они про гроб не любят… А вы ведь совсем молоденький… (С маниакальной подозрительностью.) Отчего же вы так испугались – «про гроб»?
ГРИГОРЬЕВ. (торопливо). Я и не испугался, Михаил Сергеевич. Отчего же мне пугаться… не пойму вас, право. (Стараясь строго.) А вот чей портретец вы на стенку повесили – принужден я спросить.
ЛУНИН. И это – знакомец… Жизнь была долгая, Григорьев, и знакомцев в ней: сенаторы, воры, министры, убийцы, фальшивомонетчики, государи…
ГРИГОРЬЕВ. А это, если не ошибаюсь, государственный преступник Муравьев-Апостол у вас висит?
ЛУНИН (смешок). У нас висит… Ну вот, сами знаете, а чего спрашиваете?
ГРИГОРЬЕВ. Эх, сударь, все вы гусей дразните.
ЛУНИН. Кого дразню?
ГРИГОРЬЕВ. Гусей… Ну зачем же вы государственного преступника и повесили?
ЛУНИН. Это вы его повесили, любезнейший! А я его не вешал. (Смешок) Фраза?
Последние слова он произносит смеясь, туда – в темноту, в толпу мундиров.
Я ведь шутник, господа…
И ЛУНИН захохотал еще пуще.
ГРИГОРЬЕВ. (совсем серьезно). Не время шутить, Михаил Сергеевич, поверьте.
ЛУНИН (повернулся и долго глядел на поручика своим волчьим взглядом, наконец произнес тихо-тихо). Шабаш?
Молчание.
Когда?
ГРИГОРЬЕВ. Исполнить надлежит сегодня после полуночи.
ЛУНИН. Пуля?
ГРИГОРЬЕВ. Совсем иначе, Михаил Сергеевич. Решено, чтобы никакого вам посрамления не было, дескать, так и так: от апоплексического удара скончались…
Молчание. Смешок.
ЛУНИН. Значит, удавите… Тебе предписано?
ГРИГОРЬЕВ. (только вздохнул). Так что должен я обыск произвести в камере… чтобы никакого противозаконного оружия… (Помолчав.) Михаил Сергеевич, вы ж понимаете, дело совсем тайное… а я такое на себя беру – вас предупреждаю. Но ведь милосердие должно быть.
ЛУНИН. Что должно быть?
ГРИГОРЬЕВ. (твердо). Милосердие.
Смешок ЛУНИНА, как кашель.
Нет, не одно лишь милосердие, конечно, а обоюдная польза тоже. (Медленно.) Если дадите честное слово подпустить к себе… исполнителей… я ничего обыскивать не стану… Можете сделать в полнейшем одиночестве необходимые приготовления… и помолиться… или написать чего… естественно, без упоминания о… (Замолчал.)