Боги и люди
Шрифт:
В своей опочивальне князь Голицын еще спал, когда камердинер со вздохами, почтительно разбудил его:
– Ваше сиятельство… Из крепости обер-комендант дожидается!
Князь в халате торопливо выходит в приемную. Здесь его ждет комендант Петропавловской крепости Чернышев.
– Кончается. Священника просит.
Голицын задумался. Походил по приемной.
«Ох, чувствую, не надо! Да как откажешь в такой-то просьбе?
– Позовешь к ней Петра Андреева, священника из Казанского собора. Сначала к присяге его приведи о строжайшем соблюдении тайны, ну а потом. я сам с ним поговорю.
Князь позвонил в колокольчик и сказал вошедшему слуге:
– Закладывать. В крепость!
Был уже седьмой час вечера. В Петропавловской крепости в комнате коменданта сидел князь Голицын. И ждал.
У дверей камеры Елизаветы прохаживался обер-комендант Чернышев. И тоже ждал.
Наконец дверь камеры открылась. И вышел молодой священник. Комендант взглянул на него и только перекрестился.
В комнате коменданта крепости по-прежнему сидел князь Голицын. Чернышев молча ввел священника.
Голицын вопросительно посмотрел: священник тихо наклонил голову.
– Отошла, – прошептал князь. – Ну и что… что сказала?
Священник глядел на князя кроткими печальными глазами.
– Что огорчала Бога греховной жизнью. жила в телесной нечистоте. и ощущает себя великой грешницей, живя противно заповедям Божьим. Господи, спаси ее душу!
– А соучастники. а преступные замыслы? – растерянно спросил князь.
Священник молча смотрел на него.
– Значит, это все, что я должен передать государыне?
– Это все, что я имею сказать вам, князь.
Священник все так же кротко смотрел на князя.
«Я хотел накричать на него: как он дерзнул не выполнить матушкину волю?! Я уж было рот раскрыл. Но мне почему-то стало страшно. От глаз его».
– Благослови тебя Бог, Александр Михайлович, – тихо сказал священник. И вышел.
Голицын сидел один в комендантской. Куранты на крепости пробили семь.
«Я вспомнил, как впервые вошел к ней. было тоже семь часов пополудни».
Он тяжело поднялся с кресел.
Голицын вошел в ее камеру.
Она лежала на кровати: руки скрещены на груди. Горела свеча.
Голицын долго смотрел на ее лицо, спокойное, прекрасное и совсем юное. На застывших губах – тихая улыбка. Да-да, улыбка.
За спиной послышались шаги коменданта.
Но Голицын, не оборачиваясь, завороженно глядел на эту таинственную улыбку.
Наконец хрипло приказал коменданту:
– В равелине похоронить. Сегодня же ночью. Хоронить должна та же команда, которая охраняла ее. И крепко предупреди их о присяге. Чтоб навсегда молчали, олухи…
Утром следующего дня в Петербурге шел снег. Все засыпано снегом у Алексеевского равелина. Князь Голицын стоял посреди ровного снежного поля. Рядом с ним – комендант Чернышев.
– С землею сровняли. Все как повелели. Здесь она. – Комендант указал на ровное белое поле.
Голицын молча глядел на белое пространство перед собой. Потом вздохнул, перекрестился и пошел прочь по двору крепости.
К новому, 1776 году двор вернулся в Санкт-Петербург.
В девять часов утра в кабинете императрицы в Зимнем дворце были с докладом Вяземский и Голицын.
– И ничего не сказала на исповеди? – Екатерина внимательно поглядела на князя Голицына.
– Точно так, Ваше величество! Умерла нераскаявшейся грешницей.
– Бесстыдная была женщина. Но мы зла не помним. Пусть будет ей царствие небесное. Кстати, этот Петр Андреев – священник очень строгих правил. И нечего ему в нашем суетном Санкт-Петербурге делать. Пусть Синод распорядится, отошлет его в обитель подалее. Там и люди чище, и жизнь светлее.
Вяземский поклонился и записал.
– Что остальные заключенные? – спросила Екатерина.
– По-прежнему содержатся в строгости под караулом, – ответил Голицын.
– А нужно ли сие? – благодетельно улыбаясь, вдруг спросила императрица. – Всклепавшая на себя чужое имя мертва. Стоит ли держать в заточении людей, введенных ею в заблуждение?
И она благостно взглянула на Вяземского.
– Ну, во-первых, нельзя доказать участие Черномского и Доманского в ее преступных замыслах, – тотчас начал все понявший Вяземский.
– Вот именно, – милостиво сказала Екатерина. – Действовали по легкомыслию. Да к тому же пагубная страсть молодого человека многое извиняет. Ах, эта любовь, господа!
Оба князя с готовностью закивали.
– «Столько предосторожностей, секретностей – и вдруг выпустить всех этих людей, знающих столько, в Европу?! Но почему? Что случилось?» – в изумлении думал Голицын.
– Я думаю, следует взять с них обет вечного молчания. Дать им по сто рублей и отпустить в отечество… У вас иное мнение, господа?
Оба князя закивали, показывая, что у них то же самое мнение.
– Да, еще. Остаются ее камер-фрау и слуги. – И она посмотрела на Вяземского.