Боги и люди
Шрифт:
Сидя на кровати, полусонный князь дочитывал письмо императрицы:
– «И скажите: коли в этот раз она опять не признается в правде, и не послушает наших монарших слов, и вместо признания будет продолжать свои бредни, мы тотчас отдадим ее в распоряжение суда и решим дело по справедливости и суровости установленных нами законов».
Раннее утро. В камере Елизаветы князь Голицын и Ушаков.
– Значит, еврейка? – усмехается Елизавета. И, помолчав, вдруг добавляет: – Передайте императрице, что я не могу и на этот раз
– Какое предложение? О чем вы смеете говорить, сударыня?
– А вы до сих пор не поняли? Императрица в который раз делает мне предложение: коли я соглашусь на одну из этих глупостей и признаю себя дочерью трактирщика или еврейкой, я думаю, что мне даже предоставят свободу.
– Не записывай это, болван, – прохрипел князь Ушакову.
– Но передайте вашей государыне: никаких предложений. Только аудиенция. Без нее ничего не будет. Личная встреча.
– Ох, накличете вы, сударыня… Да за такие речи завтра же «крайние меры» последуют.
– Не последуют. Никаких «крайних мер» не будет, – вдруг усмехнулась Елизавета. – Ибо хозяйка наша боится, что при «крайних мерах» я тотчас скажу то, что знаю. Не выдержу и расскажу. А она не хочет этого услышать. Она так не хочет этого услышать, что боится даже встречи со мной. А хочет она, чтоб я только признала, что ничего не было. Была лишь безумная лгунъя, всклепавшая на себя чужое имя.
– Опомнитесь, сударыня, еще раз увещеваю. И когда опомнитесь, мы разговор продолжим.
«А ведь и вправду как все странно! Государыня грозит, а «крайних мер» не следует. Неужто?.».
Голицын и комендант Чернышев шли по двору Петропавловской крепости. Холодное летнее петербургское солнце горело на золотом шпиле.
– Нервна очень и кашляет. Ох, не протянет!
– Так ведь почему нервна она?.. – усмехнулся комендант. И, подмигнув, прибавил: – Неужто не догадались, Ваше сиятельство?
– Да ты что?
– Жена моя первая поняла. А вчера и лекарь подтвердил.
– Только этого недоставало! – всплеснул руками князь.
Орлов: Дым отечества
В Москве, в Коломенском дворце, Екатерина принимала графа Алексея Орлова.
– Рада тебя видеть в отечестве, Алексей Григорьевич, накануне празднеств наших. Велика твоя доля в победе. Надеюсь, по заслугам и оценила.
– Приношу тебе рабскую благодарность за великие твои милости, матушка!
– Брат твой Григорий в Петербурге в полном здравии, и, надеюсь, скоро его увидишь. Вот и послы иностранные с изумлением отмечают, что вновь он у нас в полной милости. Не понимают, что никогда не забуду услуг вашей семьи нам и отечеству.
– Рабы твои до смерти.
– Знаю.
– Надеюсь, что усердие свое я тебе доказал, когда разбойницу к тебе доставил, – чуть усмехаясь, говорит граф.
– Оно и видно, – пришел черед пошутить императрице. – Лекарь говорит: тяжела она… Впрочем, сия развратница со всей своей свитой, говорят, жила?
Орлов молчал.
– И притом, – вдруг взрывается Екатерина, – смеет нам писать, настаивать на свидании. Объявляет, что может сообщить нам нечто важное. – И совсем уж насмешливо закончила: – Как ты думаешь, Алексей Григорьевич, что она хочет нам такого важного сообщить?
– Уж не знаю, матушка государыня. Но совсем не то, что нашептывают тебе, матушка, друзья мои здешние. Я перед тобой чист: заманил и привез. Как обещал.
– Граф, ты с ней в полной откровенности был. Кажется, так?.. – продолжала насмехаться императрица. – Ну, и кто же она?
– Да, хороши слуги у тебя, коли до сих пор не выяснили!
– Так помоги им.
– Ан не могу, – улыбается граф. – Я отписал: не сказала. Все сказала, – продолжал он, в упор глядя на Екатерину, – и как любит, сказала. А уж она говорить умела. Молода да хороша. Так, что забыть нельзя.
– И ей тебя тоже. До смерти, – усмехнулась императрица. – И все-таки, граф, что по сему поводу думаешь?
– Сначала я решил, что побродяжка. Плетет басни свои. Но как-то ночью. Ночью, – повторил он, глядя на Екатерину.
– Ночью, – печально повторила императрица, будто вспомнила что-то.
– Так вот. Ночью она вдруг имя одно сказала. Каковое знать ей неоткуда было: Иоганна Шмидт.
– Помню ее, – вздохнула государыня.
«Еще бы не помнить тебе любимой наперсницы Елизаветы! Уж как она тебя тиранила!.».
– И еще про Кейта, англичанина, на службе Елизаветы находившегося. А потом и про учителя.
– Про какого учителя? – тихо спросила Екатерина.
– Дитцеля… Ну, который, по слухам, увез… Августу вместе с племянником Разумовского в Европу. А Дитцеля этого иногда она кличет Шмидтом. Все перемешалось в ее головке. Или рассказал ей все это кто-то. Или молода была, когда все узнала.
– Ну что ж. Сильно опутала тебя бесстыжая лгунья. Неужто забыл, Ваше сиятельство, что сказал вам старик Разумовский: никакого брака тайного не существовало. Как и Августы, следственно! Не в твоем возрасте повторять вековые сплетни! Но чтоб до конца во всем уверенным быть и слугам нашим нерасторопным помочь, поезжай-ка ты сам в крепость, граф. И разузнай все. Уж доведи до конца дело свое! – улыбалась императрица.
Он помолчал, потом сказал глухо:
– Зачем на муку меня посылаешь, Ваше величество?
– Если сие мука для тебя, дай Бог! Значит, сердце в тебе осталось. А без сердца как жить, граф?.. Граф Алексей Григорьевич Орлов-Чесменский, как теперь будут тебя называть. Вторая часть имени почетна, да и пригодится. – опять она усмехнулась, – ребенка будущего прозывать. Чтоб знал да гордился.
Вошел Потемкин.
– Они стояли друг перед другом – Орлов и Потемкин, оба огромные, косая сажень в плечах, и смотрели друг на друга ненавидящими глазами. Но под взглядом императрицы покорно обнялись и радостно расцеловались.