Боги войны
Шрифт:
Черные ответили, целясь по вспышкам. Рядом с машиной Трегубова вдруг брызнул искрами повторно подбитый француз, приняв на себя чужую смерть.
— Три «тигра» во втором эшелоне! — передал вдруг «ноль-девятнадцатый», наплевав на радиомолчание.
— Отходить! — рявкнул Степан. Наугад переключил канал и повторил:
— Водовозам — отходить! Ведрам — держать связь со мной и со Звездой! Вызывайте тяжей!
— Две самоходки с правого фланга. Две самоходки спра… — скороговоркой повторил «два-четыре» и замолчал.
— Два-четыре,
— Попадание… — прохрипел в ответ знакомый голос. — Ничего, командир, трошки повоюем еще…
В целике грузно осел на корму приземистый силуэт: самоходка остановилась, высматривая себе новую жертву. Степан довернул башню и успел первым.
Грохот, грохот, грохот…
Солярная гарь мешается с пороховой вонью, вентилятор не справляется — и в танке становится нечем дышать. Едкий горячий пот течет из-под шлемофона, заливает глаза.
«Штуг» впереди выглядел целым, но не шевелился, застыл на месте: наверное, водитель убит или контужен.
— Тула! Звезда запрашивает силы противника…
Во рту пересохло, и с каждым вздохом кажется, словно в глотку залили вездесущий песок. Лейтенант сглотнул, отчего в горле запершило, и прохрипел:
— Наблюдаемые цели: две «Пантеры», три тяжа, еще две самоходки.
— Вас понял, Тула.
На волне вдруг снова проявился «два-четвертый»:
— Все, командир, отвоевались мы… Покинуть танк!
— Костя!!
— Прощайте, хлопцы!
Трегубов крутанул панораму и успел увидеть, как замерла обездвиженная «тридцатьчетверка» с развороченными катками, как полезли из открытых люков танкисты — трое, не четверо — и как плюнула огнем все еще живая башня. Ответное попадание вырвало с мясом передний люк, но танк еще жил, ствол пушки качнулся, и Степан ярко представил, как в смрадной горячей темноте командир «два-четвертого» досылает снаряд и снова ловит в прицеле ненавистный силуэт. Как оттирает со лба пот, а может, и кровь — и шепчет, шепчет сквозь стиснутые зубы: «Сейчас мы тебя, сейчас…»
Он успел выстрелить еще раз. Не было дела важнее — и он успел.
Но больше судьба не отмерила ему ничего.
«Два-четыре» взорвался.
— Миша, вперед! — Трегубов сжал ручки наводки так, что, казалось, они вот-вот хрустнут под пальцами.
Больше не было приказов, Устава, и даже голос Коршунова не мог сейчас уже ничего изменить. Когда в душе клокочет ненависть, пустота внутри поглощает все, оставляя только добытый кровью боевой опыт и желание бить врага, пока видят глаза, слушаются руки и остаются снаряды и боеукладках.
И еще. Там, за спиной, горстка выживших людей. Своих людей.
Они надеются на тебя, старший лейтенант Трегубов.
А черные силуэты лезут со всех сторон, и многострадальная броня уже третий раз отзывается на
Грохот. Горячий тяжелый воздух. Пот. Горький привкус во рту. Ватные ноги. Пальцы содраны в кровь. Ненависть.
Тяжелый молот попадания снова накрывает танк. Пристрелялись, падлы!
В голове эхом отзывается боль, и почти одновременно кричит Миша:
— Семашко контужен!
Нет времени переживать. Второй выстрел подряд уходит мимо, вражеская машина ползет вперед, неудержимо, победно ползет, и лишь песок от близких разрывов бессильно барабанит по черной броне.
— Снаряд! — яростно прохрипел Трегубов.
Лоснящееся от пота лицо Бербатова выплыло из вонючей, густой темноты, сверкнув белыми зубами:
— Йест, командир!
Выстрел! Попадание! «Пантера» вздрогнула, замерла, потом неуклюже сдала назад.
«Ноль-девятнадцатый» горел: на моторном отсеке плясали огоньки, за кормой стелился жирный черный дым. Но экипаж пока держался, там тоже понимали, что означает приказ: «терпеть».
Чужие самоходки били из-за «тигров», здоровенные угловатые тяжи прикрывали их броней. И тоже ловили в перекрестья прицелов русские танки. Долго им не продержаться.
Вспышка. Взрыв! Грохот. Шум в ушах. Соленый пот… Или это кровь?
Доколе? Где подмога? Где наши?
Трегубов не видел, как бронебойная плюха разворотила «ноль-девятнадцатому» борт, Миша в этот момент загнал танк в узкий проход между грудами проржавевших корпусов. Осевшая рыжая труха, пыль и целый водопад песка накрыли «тридцатьчетверку», и экипаж получил минутную передышку.
Что-то простонал контуженный Семашко, мехвод протянул ему флягу. Бербатов, обжигаясь, распихивал по нижней укладке стреляные гильзы. Степан вытер лоб, поправил шлем и, конечно, не мог услышать, как кричат, сгорая заживо в охваченной пожаром машине, танкисты «ноль-девятнадцатого».
В роте «Тула» осталась последняя штатная единица, израненный Т-34 со смертельно уставшим экипажем.
— Больше нэт снарядов, командир, — спокойно, все так же улыбаясь, доложил Бербатов. И медленно осел на пол боевого отделения. Вместе с боекомплектом у заряжающего кончились и силы.
— Ведра, передайте Звезде… Нет больше Тулы. Снарядов тоже нет.
— Вас понял, Тула. Уходи, Степан.
Голос был незнакомый, хотя Трегубов знал многих самоходчиков. Но сейчас это было неважно.