Боги войны
Шрифт:
Остатки вражеской артиллерии все же успели ударить по нашим атакующим рядам, прежде чем второй танковый залп превратил ее в кровавые ошметки. Дико заорал и умолк старик Хаджикоюмджиев, машину которого накрыло плотным валом едкой суспензии. Замерли на поле еще два танка, попавшие под удар. Однако остальные, вовремя выскочив из-под падающего прямо на них кислотного потока, теперь неудержимо летели вперед, собираясь намотать на гусеницы чертовых имперцев, пришедших сюда убивать беззащитных колонистов и потерпевших в результате сокрушительное поражение — в последнем уже никто не сомневался.
— Курская Дуга! — в упоении орали танкисты, яростным боевым кличем убивая в себе последние остатки страха. — Курская Дуга!
— Принимаю
Как так? Почему? Народ на холме вытягивал шеи, вставал на цыпочки, пытаясь разглядеть, что происходит на поле боя.
И понемногу до всех стало доходить, что один из пораженных в последней атаке танков принадлежит доктору Ланцугве.
И словно оторвалось что-то у нас внутри. Потому что доктор был душой и двигателем всего нашего оборонного мероприятия. И показалось всем без исключения, что теперь-то противник в этой всеобщей растерянности и горе сумеет наконец переломить ход сражения, потому что доктор Ланцугва был великим полководцем, а без его мудрого командования настанет нам полная и окончательная труба. Мэр Ганшпуг — мировой мужик, но, честно говоря, он ведь просто фермер, а не профессиональный мятежник, из Метрополии сбежавший…
Еще несколько мгновений висела над полем боя эта внезапно обрушившаяся на нас обреченность, это четкое и безысходное понимание того, что сами, без командира Эмиля, мы с превосходящими силами противника не справимся.
А потом имперские биоморфы внезапно прекратили хаотичное копошение, разом замерли на мгновенье и вдруг слаженно и быстро начали отступать к месту высадки.
— Преследовать сволочей! — яростно распорядился Ганшпуг. Доктор Ланцугва разобрался бы, конечно, что это такое происходит — очередная коварная ловушка или попытка перегруппировки перед окончательным смертельным ударом, но разъяренному мэру явно было не до таких тонкостей. Он видел уклоняющегося от нашей атаки противника и понимал только одно: имперскую гадину, уничтожившую столько его друзей и соседей, надо непременно добить, пока она не выскользнула из стального захвата и не придумала еще что-нибудь.
— Мэр! — заорал Тапиока. — Стой! Они уходят!
— Какого черта?!
— Они уходят! Останови людей! Мы и так уже многих потеряли!
— Прекратить атаку! — заорал Ганшпуг.
Танки замерли на изрытом гусеницами и лапами поле, порыкивая двигателями. Высунувшись из люков, бойцы с недоумением наблюдали, как остатки имперского отряда стремительно катятся прочь от поселка. Легионеры, конечно, хорошие бойцы, но складывать головы непонятно ради чего не привыкли даже они.
— Курская Дуга! — громогласно неслось им вслед с холма. — Курская Дуга!..
Вот, собственно, и вся история. Народ потом долго оплакивал погибших, и особенно доблестного доктора Ланцугву — хоть он никому и не был родственником, но сумел поднять нас на вооруженную борьбу и фактически единолично спас колонию. Для всех он стал родным, все чтили его память. Однако и ликованию по поводу невероятной победы тоже место осталось. Особенно приятно было праздновать, покуривая трубки и с удовлетворением наблюдая, как жалкие остатки имперского отряда в панике эвакуируются с планеты. Один из спасательных катеров в суматохе рухнул на лес, и стало у Империи еще на пару боевых единиц и одного укротителя меньше. Пустячок, конечно, а страсть как приятно.
Имперцы через месяц вернулись, разумеется, силами двух зверобатальонов и дюжины орбитальных бомбардировщиков — не такие это люди, чтобы просто молча утереться, когда какая-то карликовая вольная колония так смачно им в рожу харкнула. Поселок наш сровняли с грунтом, уничтожили все до единой плантации, фермы и охотничьи фактории. Мачту гиперпространственной связи выкорчевали, хоть мы ею и не пользовались никогда. Не поленились даже посадочную площадку перекопать бригадой мирмекоидов, чтобы, значит, никто здесь больше не приземлился. А изувеченные останки танков — тех, что уцелели после предыдущего побоища — с собой забрали: не то в военный музей, не то в коллекцию своему адмиралу, не то ученым на исследование, выяснять, как это древние металлические гробы ухитрились нанести такое неожиданное поражение имперскому звероподразделению.
Вот только ни один вольный колонист в этот раз не погиб. Потому что не было уже на Курской Дуге ни одного колониста. За неделю до второго карательного рейда нагрянули к нам транспорты Тима Горгонзолы, прослышавшего о нашей невероятной победе, и всех нас до единого эвакуировали в мятежные миры, со всем движимым скарбом и домочадцами. А там нас уже встречали как героев и потом еще полгода крутили по всем мятежным новостям — вот, дескать, вольные братья, раз уж мирные крестьяне так уделали имперцев, то вам-то уж сам воровской бог Мабута велел. Дома нам подарили новые, биоморфов, денег дали на обзаведение хозяйством. Не обидели, в общем. Звали зверобатальонами командовать или хотя бы комиссарами в армию идти — личным примером поднимать боевой дух мятежного воинства типа. Только мы — люди тихие, к революционной шумихе не приученные: попросили команданте Горгонзолу определить нас куда-нибудь подальше от Империи на ненужную мятежному правительству планету, чтобы восстановить свой поселок и привычный фермерский быт. Ну, нас еще пару месяцев мучили всякими пропагандистскими съемками и банкетами, а потом выделили планету и транспорт, чтобы до нее добраться. Ланцугвой мы ее назвали, для сугубой памяти потомкам.
С тех пор и живем прежним порядком. Но если вдруг кто к нам с мечом придет, прятаться по лесам больше не будем. Знаем теперь, что делать, доктор Ланцугва научил. И плевать, что танков у нас больше нет: человек, который мужественно за свою человечью свободу бьется — такая сила, что даже стальная тварь перед ним нипочем не устоит. Проверено.
Андрей Марченко
БИТВА ЗА ВОЛНЫ
Его мир был невелик. Десять метров в ширину да около пятнадцати в длину. На этой земле стоял сарай, дом в два этажа, но без подвала. Еще имелся небольшой сад: одно дерево, дюжина кустов помидоров да какая-то трава.
Из окна второго этажа был виден далекий склон и соседские дворы. По склону редко проезжали машины, столь мелкие, что часто нельзя было разобрать их цвет.
Утром в сарае появлялись ящики с деталями, коробки с едой и питьем, порой даже со спиртным. День он проводил в работе: собирал механизмы, ладил пружинки, подгонял щечки. Собранное оставлял в ящиках. К утру они исчезали, но появлялись другие…
И все повторялось.
За высоким забором порой было слышно, как проезжает машина, порой — шаги пешехода. Очень редко удавалось уловить обрывки каких-то разговоров. Идущие по улице говорили о каких-то пустяках, но для жителя этого места то было самое яркое впечатление дня, и порой он долго не мог уснуть в своей опостылевшей постели, раз за разом повторяя услышанное.
В заборе была калитка, но выйти за нее значило пересечь границу и умереть. Правила здесь были просты. За что была ему такая неволя, он уже смутно помнил, а вспоминать не любил. Полагал, что забвение и свобода придут вместе.
Была еще связь: широкий канал, впрочем, тоже ограниченный в слишком многих местах, да какие-то деньги падали на счет за работу, сделанную в сарае.
Закрутив последний винт, он отложил отвертку, повертел в руках собранный пистолет, взвел курок, нажал на спусковой крючок. Механизм сухо щелкнул — кажется, работа была сделана хорошо. Раньше он приставлял еще дуло к виску, но потом бросил это ребячество: пистолет — игрушка, да и патронов к нему никогда здесь не было.