Боги войны

Иггульден Конн

— Друзья, выслушаем ваши доклады, — спросил он, — или будем пить и болтать до самого заката?

Регул улыбнулся, но прочие были немного насторожены. Наконец Октавиан нарушил молчание:

— Я рад тебя видеть, господин.

Брут поглядывал на Октавиана с каким-то вежливым интересом, и Юлий заподозрил, что между ними что-то произошло. Однако сейчас ему не хотелось слушать пререкания и видеть недовольные лица. После плавания по Нилу подобные склоки представлялись ничтожными.

— В городе спокойно, — сообщил Брут. — Да другого

и ожидать нельзя, когда здесь находятся тысячи отборных легионеров. Были случаи грабежа — не много, и кое-кого отправили на исправительные работы в отдаленные гарнизоны. Словом, ничего важного. Еще мы тут построили приличную канализацию и навели порядок в порту. Ну и некоторые неплохо развлеклись. А как чувствует себя царица?

Юлий, довольный, что все в порядке, кивнул.

— Роды через несколько недель или даже раньше, — сказал он, и взгляд его потеплел.

— Значит, сын и наследник, — заключил Брут, незаметно для Юлия посматривая на Октавиана. — Придется тебе объясняться с Кальпурнией.

Юлий опять кивнул, понемногу потягивая вино. Напоминание о слезливой супруге не доставило ему удовольствия.

— Я ведь не знал, что так случится, когда на ней женился, — задумчиво проговорил он. — С тех пор как я отплыл в Грецию, столько всего произошло…

— А когда родится ребенок, мы вернемся в Рим? — неожиданно спросил Октавиан.

Юлий видел, что тот чем-то смущен, но не мог понять, в чем дело.

— Вернемся. Я оставлю здесь два легиона — следить за порядком. Напишу Марку Антонию, чтобы выделил несколько галер — возить сюда жалованье солдатам и приказы. Во имя богов — как мне хочется его видеть! Я соскучился по родным местам. Стоит упомянуть о Риме, и я начинаю рваться туда всей душой.

Глядя на серьезные лица окружающих, Юлий собрался с мыслями.

— Отвезем в Рим останки диктатора и там похороним. Я намерен воздвигнуть статую — быть может, в театре Помпея. То, как он погиб, до сих пор не дает мне покоя. Я написал о нем дочери. Хотя бы ради нее я должен оказать ему последние почести.

Юлий замер, уставившись в пространство. Больше года прошло со дня сражения при Фарсале, а переход Рубикона казался немыслимо далеким. Юлий понял, что месяцы, проведенные на сонной реке, сделали его другим. Друзья по-прежнему напоминают поджарых волков, привыкших драться, а сам он уже не такой.

— Удивительно — после стольких лет распрей восстановится республика, — пробормотал Октавиан, уставившись на кубок с вином. — Город примет тебя как спасителя наших старинных законов.

Он заставил себя поднять глаза и встретил внимательный взгляд Цезаря.

— Наверное, — сказал Юлий. — Вернусь, тогда увидим.

В лице Октавиана мелькнул проблеск надежды, но Юлий, который начал наполнять кубок из серебряного кувшина, ничего не заметил.

— Многое изменилось, — продолжил он. — На этой медленной реке так хорошо думается… Мне дарована возможность поднять Рим на небывалую высоту, и я не должен ее упускать.

Чувствуя на себе взгляд Октавиана, Юлий приветственно поднял кубок:

— Здесь, на земле Александра, для меня возродились мечты великого царя. Тут я словно прозрел. Мы понесем свет Рима всем землям. Мы — как маяк Фароса. — И Юлий улыбнулся, не замечая мук Октавиана. — Мы можем создать империю!

— Это царица придумала? — тихо поинтересовался Октавиан.

Юлий смотрел на него озадаченно.

— Ее кровь соединилась с моей. Египет и я теперь одно целое. И Рим пойдет за мной.

Рукой с кубком Юлий сделал широкий жест. Вино согрело его мысли.

— Впереди у нас золотой век, Октавиан. Я уверен.

— И сбудется твоя старая мечта! — вставил Брут.

Юлий шагал по дворцовому залу, вздрагивая от каждого крика Клеопатры. Его сын уже начал проситься в мир, и Юлий никогда в жизни так не волновался. Консула разбудили посланные за ним придворные, и он, наскоро набросив тогу и надев сандалии, позвал Брута.

Оба пришли в тронный зал, и тут им сказали, что царицу сейчас беспокоить нельзя. К раздражению Юлия, покои Клеопатры охранялись ее личной стражей, и ему оставалось только гневно мерить шагами пол, да еще на пустой желудок.

Проходили часы. Вбегали и выбегали слуги — они носили теплую воду, стопки белых простыней. Из покоев царицы слышались женские голоса, иногда Клеопатра кричала от боли. Юлий бессильно сжимал кулаки и не сразу заметил, что Брут сует ему в руки ковш с теплым ячменным отваром.

На рассвете вышел Созиген и приказал рабам принести новых простынь. Астролог был красен от волнения и озабочен, но, увидев лицо Юлия, задержался:

— Твой сын вот-вот родится, Цезарь. И то, что он появится на свет с первыми лучами солнца, — великое знамение.

Юлий схватил его за руку:

— Как там царица? Все идет правильно?

Созиген улыбнулся и кивнул.

— Тебе нужно успокоиться, консул. Тебя вскоре позовут. Царица молода и здорова — и ее мать тоже отличалась здоровьем. Успокойся. — Астролог высвободил руку из крепких пальцев Юлия и прошел мимо стражников. Из покоев царицы раздался вопль, от которого Юлий зарычал.

— Боги, я не вынесу этого!

— А когда родилась Юлия, ты тоже так волновался? — полюбопытствовал Брут.

Юлий покачал головой:

— Не помню. Наверное, нет. Но теперь я старше. Если ребенок умрет — будет ли у меня еще возможность иметь наследника?

— И как ты собираешься назвать своего сына? — спросил Брут, чтобы отвлечь Юлия от странных песнопений, доносящихся из комнат царицы. Там совершались таинственные, непонятные ритуалы, а Юлий, пожалуй, ничего этого и не замечал — в таком он был смятении.

Вопрос, казалось, заставил его немного прийти в себя.

— Птолемей Цезарион, — с гордостью произнес Юлий. — В нем соединятся два великих рода.