Боги ждут жертв
Шрифт:
В дверном проеме появилась девушка. Секунду она молча смотрела на Хун-Ахау, затем схватила его за руку и прошептала:
– Идем!
Юноша машинально повиновался и только потом подумал, что он должен был подождать раба. Но его провожатая стремительно шла вперед, и ему оставалось лишь следовать за ней.
Они проходили через множество комнат, галерей, то темных, то освещенных, спускались и поднимались по каким-то лестницам. Девушка шла быстро, легко и бесшумно, Хун-Ахау старался подражать ей, но безуспешно. Наконец они вышли на большую террасу, над которой приветливо сияли крупные весенние звезды. Легкий вечерний ветерок подхватил полы плаща юноши, начал играть с ними. По шелесту деревьев, доносившемуся снизу, Хун-Ахау понял, что терраса находится на втором или третьем этаже. На нее выходило несколько дверей. Девушка подошла к одной из них, откинула занавес, опустилась на колени:
– Я привела его, владычица!
В комнате, ярко освещенной несколькими светильниками, лежала на ложе, подпирая голову рукой, царевна. Сейчас она показалась Хун-Ахау еще более юной и хрупкой. Рядом с ложем, в углу, свернулся калачиком маленький олененок. Увидя юношу, он вскочил на ноги, и его крупные влажные глаза недоверчиво уставились на Хун-Ахау, а трепещущие ноздри ловили незнакомый тревожащий запах. Но, повинуясь мягкому движению руки хозяйки, погладившей его спину, животное успокоилось и снова улеглось на пол. Большие раскосые глаза [23] царевны медленно обратились на юношу.
23
Раскосые глаза считались у древних майя обязательным условием красоты, и косоглазие вызывалось у детей искусственно. Вскоре после рождения ребенка ему подвешивали на тоненькой ниточке небольшой восковой шарик у переносицы. Ребенок постоянно скашивал глаза на движущийся предмет, и развивалось косоглазие.
– Стань на колени, – шепнула проводница.
Хун-Ахау нехотя повиновался.
– Я испросила тебя у трижды почтенного владыки, моего отца, повелителя Тикаля, – произнесла царевна, глядя на Хун-Ахау. Она говорила медленно и торжественно, словно стараясь, чтобы каждое ее слово запало в память слушающего навсегда. – Отныне ты мой раб, твоей владычицей являюсь только я! Лишь мои приказания будут для тебя законом! Ты будешь покорно и усердно служить мне, потому что я этого хочу! Ты понял меня?
– Да, владычица, – подсказала шепотом девушка.
– Да, владычица, – произнес нетвердым голосом Хун-Ахау. Гнев и смущение боролись в нем. Никогда еще в жизни не чувствовал он себя так странно.
– Откуда ты родом? Как попал в Тикаль и стал рабом, расскажи! – потребовала царевна. Она подала какой-то знак девушке, та поднялась с колен, подбежала к ложу, переложила на нем подушки и стала у изголовья, скрестив руки на груди.
Хун-Ахау, запинаясь, рассказал основные события своей жизни: нападение на селение, смерть отца, плен, рынок в Городе зеленого потока и хитрость Экоамака, рассказал про работу на строительстве храма и про перетаскивание камней. О своих друзьях и надежде на освобождение он, разумеется, умолчал.
– Так ты родом из Ололтуна, – сказала задумчиво царевна, – это хорошо! Ололтун далек отсюда, и только очень отважный сможет вернуться туда, – добавила она, подчеркнув слово «отважный». – Посмотрим, насколько ты храбр! А теперь иди. Когда ты мне понадобишься, тебя позовут.
Хун-Ахау поднялся с колен и двинулся к двери, но насмешливый и ласковый голос царевны остановил его.
– Когда раб покидает владычицу, он должен сперва поклониться ей, Хун, – сказала она.
Краска залила лицо юноши. Он неловко поклонился и, не помня себя, быстро вышел на террасу. Старый раб, ожидавший его, как оказалось, у дверей комнаты царевны, взял его за руку, и они молча отправились в обратный путь.
Раб, его звали Цуль, привел юношу в большое помещение, находившееся в нижнем этаже левого крыла дворца. В нем жили дворцовые рабы. Их сытые лица и нагловатый смех, которым они встретили появление новичка, не вызвали у Хун-Ахау чувства симпатии или радости. Он молча улегся на указанное ему Цулем место и попытался заснуть.
Его попытки оказались напрасными, сна не было. Снова и снова перед глазами мелькали то печальные лица товарищей, с которыми он расстался, очевидно, навсегда, то улыбающееся личико царевны. Что она хотела от него? Зачем он понадобился ей? Разве у молодой владычицы мало рабов и служанок? О чем она думала, говоря, что только очень отважный вернется в Ололтун? Что же он должен делать, в чем будет состоять его работа? Эти вопросы преследовали юношу почти всю ночь, и он беспокойно ворочался с боку на бок на своей циновке. Звучный храп, несшийся со всех сторон, не успокаивал его, как прежде в хижине для рабов, а раздражал.
«Третий бог ночи уже уселся на свой трон», – подумал он, засыпая под утро. Юноша наконец погрузился в забытье.
Проснулся он рано, быстро оделся и спросил у Цуля, что ему делать. Оказалось, что никаких дальнейших приказаний по поводу него отдано не было.
– Оставайся здесь и жди, когда тебя позовут. Если ты понадобишься, за тобой придут – или я, или Иш-Кук, – сказал ему Цуль, уходя после утренней еды.
Хун-Ахау так и не решился спросить у старика – кто же такая Иш-Кук. Не та ли девушка, которая вчера привела его к царевне?
Безделье оказалось более трудным, чем самая тяжелая работа. В комнате никого не осталось. Хун-Ахау несколько раз прошелся по ней, потом уселся и задумался. Покинуть помещение он боялся: вдруг за ним придут; делать же было совершенно нечего. Опять голову заполнили вчерашние мысли: что сейчас делают товарищи, зачем он нужен царевне? Юношу непреодолимо тянуло наружу; ему казалось, что как только он выйдет из комнаты, то увидит Ах-Миса, Шбаламке, хитрое лицо Укана. Пусть самая тяжелая работа, только бы снова быть вместе с ними!
День тянулся бесконечно. Хун-Ахау стремительно поднялся, быстро подошел к двери, выглянул в наружную галерею. В ней тоже никого не было. Яркие лучи солнца ложились ослепительными пятнами на белый каменный пол. Жаркий воздух, шедший с воли, нес с собой сладостный запах молодой листвы, разогретой солнцем. Щебетали птицы, проносясь около наружных стен.
Вдали послышались голоса. Хун-Ахау отпрянул от двери, уселся на свое место, невольно затаил дыхание.
– А как смотрит на это великий жрец? – послышался около дверей комнаты голос одного из проходивших.
– Он еще ничего не знает! Да и зачем ему…
Конца фразы Хун-Ахау не расслышал. Шаги затихли, снова наступила тишина, но она уже не казалась ему, как прежде, безмятежной – наоборот, тишина была полна таинственности и настороженности. Теперь юноша больше уже не решался покинуть комнату. Отрывок случайно подслушанного разговора показал ему, сколько тайн и опасностей хранят стены тикальского дворца. Только что он чуть не услышал какой-то тайны, о которой не знает сам великий жрец. А всякая лишняя тайна – новая опасность, – так много раз повторял ему отец.