Богиня Модильяни
Шрифт:
2
Возле мастерской Анна остановилась и удержала его за руку. Подождав, пока он остановится и повернется к ней, Анна сказала:
– Амедей, завтра мы с мужем уезжаем.
На мгновение в его глазах отразилось отчаяние. Он схватил ее за руки и хотел что-то сказать, но внезапно осекся, выпустил ее пальцы и отвел взгляд.
– Я буду вам писать, – сказала Анна с нежностью. – Конечно, если вы не против.
Модильяни посмотрел ей в глаза и тихо сказал:
– Я буду рад вашим
Они взялись за руки и вошли в мастерскую.
– Боже! – вырвалось у Анны из груди, и она остановилась на пороге, глядя на голые стены, на которых еще вчера висели прекрасные картины.
Модильяни побледнел и пошатнулся. Он устоял на ногах, но так крепко сжал пальцы Анны, что она едва не вскрикнула от боли. Он молча и угрюмо смотрел на сваленные в кучу в центре мастерской, разодранные в клочья и залитые красками и растворителями картины.
– Кто мог это сделать? – пробормотала Анна севшим от ужаса голосом.
– Не знаю, – ответил Модильяни. Голос его не дрогнул, но лицо стало мрачнее тучи.
Они долго молчали, глядя на разгром и не в силах вымолвить ни слова. Наконец Анна спросила, стиснув его пальцы в своих:
– Вы сильно расстроены?
– Да, – ответил Модильяни. – Хотя… нет, не очень. Здесь не было ничего действительно удачного и значительного. Кроме, пожалуй, одной картины. Ее мне действительно жаль.
– Вы говорите…
– О вашем портрете, – закончил за нее Модильяни. – Я думал, что он будет напоминать мне о вас. А теперь…
Он вдруг замолчал, выпустил руку Анны из своих пальцев и решительно прошел к колченогому шкафчику, в котором хранил рисунки и наброски. Открыв дверцу, Модильяни быстро вынул потертую бумажную папку с клеенчатой обложкой, раскрыл ее и лишь тогда вздохнул облегченно.
Анна медленно к нему подошла.
– Что это?
– То, что осталось, – ответил Модильяни. – Несколько зарисовок.
Она взглянула на рисунки и тихо спросила:
– Это я?
– Да. Я набросал их вчера вечером, когда думал о вас. Возьмите их. Вставьте в багеты и повесьте у себя в комнате. Когда будете смотреть на них, вспоминайте о Париже… И обо мне.
Анна взяла папку и пролистала рисунки.
– Очень красиво, – сказала она. – Жаль, что я не успела посмотреть на свой портрет.
Модильяни улыбнулся:
– Не переживайте. Я напишу другой, еще лучше. А у вас будет лишний повод вернуться сюда.
Он взял ее руку своими длинными смуглыми пальцами, поднес к лицу и нежно поцеловал. Взгляды их встретились, пальцы переплелись, лица приблизились. Анна прикрыла глаза. Его губы легко и нежно коснулись ее губ…
Анна издала горлом тихий звук, похожий на стон, и легонько оттолкнула его от себя.
– Прощайте, – сказала она, не глядя ему в глаза.
– Прощайте, –
Анна высвободила руку, повернулась и гибкой, быстрой змейкой выскользнула в дверь мастерской.
Модильяни с полминуты стоял как вкопанный, с ошеломленным лицом и горькой складкой у губ. Затем отвел взгляд. На полу он увидел маленькую шкатулку, обтянутую шелком и украшенную двумя скрещенными перламутровыми розами. Модильяни наклонился и поднял ее. Откинул крышку и несколько секунд хмуро смотрел на содержимое шкатулки.
Лицо его было темным, мрачным, недовольным. Вина у него не было. Денег на вино – тоже. Но зато у него был кокаин. На несколько дней хватит. А потом… Потом будь что будет.
3
Андрей Иванович Линьков ввел в гостиничный номер человека, похожего на клошара. Рваная блуза, стоптанные башмаки, опухшее от пьянства лицо. Мужчина остановился на пороге и изумленно оглядел шикарную мебель и великолепные репродукции на стенах.
– Ну? – обратился к нему Линьков. – Чего встали? Входите!
Мужчина перевел взгляд на Линькова и чуть прищурил отекшие глаза.
– Мсье, а вы меня ни с кем не спутали? – неуверенно осведомился он.
– Мне сказали, что ты неплохой художник.
Мужчина робко улыбнулся:
– Не уверен, что это действительно так. Но иногда, когда я в ударе, у меня получаются неплохие вещи.
– В таком случае – прошу в номер!
Линьков положил на спину мужчине широкую ладонь и легонько подтолкнул его вперед. Мужчина сделал шаг и снова остановился.
– Мсье, вы не против, если я сниму башмаки? – смущенно проговорил тот. – Этот ковер похож на персидский, я не хочу оставить на нем пятен.
Линьков взглянул на левый башмак бродяги, из дыры которого торчал грязный палец, и поморщился.
– Это не обязательно, – сказал он. – Прошу вас к столу.
Бродяга вздохнул и, стараясь ступать как можно мягче (как будто от этого зависела степень загрязнения ковра, который, кстати говоря, вовсе не был персидским), прошел к столу.
Линьков протянул руку к столу, взялся за край широкого полотенца, скрывающего картину, и сдернул его со стола.
Бродяга уставился на портрет.
– Видишь это? – спросил Линьков.
Он кивнул:
– Да, мсье.
– Мне не нравится то, что на ней изображено, но я не хочу, чтобы холст пропадал даром.
– Да, мсье.
– Нарисуй мне поверх нее какой-нибудь приятный пейзаж. Сможешь?
– Конечно, мсье.
На картине была запечатлена обнаженная молодая женщина, сидящая на сомье. У нее было стройное тело и черные волосы. Одной рукой женщина опиралась на сомье, а другую положила на колено. В ее осанке, повороте головы, горделиво приподнятом красивом лице было что-то от египетских цариц.