Богиня парка (сборник)
Шрифт:
Но душу Павлика кто заполнит? Мать или бабушка?
Это уже следующий акт трагедии, если никто из них, если там будет пусто, и тем и кончится борьба миров, на равнодушии последующих поколений.
Посмотрим в будущем.
Да не посмотрим, настают новые времена, где каждый сам по себе, все отдельно, все расплылось и распорошилось, и нет места чужой чьей-то безумной любви и непомерным страданиям. Уже не вмещается в душу, хватит, да.
Просиял
Временами он приходит, но не так, как наивные люди думают, не во всех своих атрибутах,
М.М. давно нет на свете, он просиял, долго жил, дожил до кончины своей тихой старушки жены, затем отдал все кроме дивана и кухонных, никому не интересных, принадлежностей — все отдал в музей и принимал теперь просителей, гостей и ученых в совершенно в пустых стенах на этом диване.
Он отвечал на многочисленные вопросы пришельцев — поскольку знал все абсолютно. Не в смысле высоких материй, здесь он хранил тайну, а насчет жизни, быта, нравов, костюмов и мундиров всех прошедших веков. Откуда-то он это знал. Помнил и каждое имя, и кто где похоронен, и историю всех женитьб и рождений.
В каждом времени должен быть такой человек.
Затем он умер и теперь жил уже совершенно в другом городе на верхнем этаже, одинокий старик, ни в чем не нуждающийся.
Иногда из его дверей выходил стройный красавец тридцати с небольшим лет — он, видимо, работал секретарем у старика. Иногда же здоровенный бугай с огромными, как подушки, плечами и сравнительно небольшой головенкой.
То есть соседи напротив — шумная семья, в которой произрастала толпа детей и царствовал небольшой кот, Семен Маркович, обыкновенный помоешник в серую полоску, — эта семья здоровалась то с одним соседом, то с другим, то с третьим вежливо, но без особенной проволочки (всегда спешили).
Утром их папаша с грохотом спускался по лестнице, волоча старших, которых удерживала, видимо, бабушка, требуя надеть шарф или застегнуть курточку: обычные дела.
Младший затем выкатывался с ней на прогулку. Они перекликались по всей лестнице — пронзительный, как у какого-нибудь взрослого ястреба, голосок младшего и глухой, вечно возражающий мужской тенор бабушки.
Мамаша, довольно маленькая, вылетала попозже, запихивала в сумку бумаги и ссыпалась по лестнице мелкой дробью.
Дома оставался Семен Маркович и орал в свое удовольствие, блуждая по квартире.
После обеда кто-то возвращался из школы, начинала греметь ужасная музыка, затем затевался мелкий скандал, после чего лились сбивчие звуки скрипочки.
Дети учились, видимо музыке — поскольку время от времени сами собой возникали шумные концерты: то солировала флейта, то та же скрипулька вечно невпопад давала петуха (после чего исполнение тормозилось и все орали друг на друга), некто стучал на барабанчиках, а основой всему был рояль.
Вечерами, в выходные, ко взрослым приходили свои гости, и тут в дело шла фисгармония, похожая на церковный орган. И по всему дому расходились волнами тягучие звуки, навевающие всякие светлые и печальные мысли. А то вступал и небольшой хор.
На самом деле в этой шумной семейке возникали всякие бытовые нескладухи — то не было растительного масла, то требовался срочно градусник, но никогда бабка не звонила в дверь напротив, никогда.
И никогда бабушка не угощала соседей своими пирожками.
Один только разок на Пасху, когда возвращались к утру из храма, соседи встретили молодого человека из квартиры напротив, который шел по двору, и радостно приветствовали его: «Христос Воскресе!». На молодого человека в данный момент удачно падал свет какой-то далекой лампочки, и он весь светился — и небольшая бородка, и глаза, и длинные волосы. И этот молодой человек поднял брови, улыбнулся и не ответил обычным «Воистину воскресе!», а просто утвердительно кивнул. Так по-доброму и с благодарностью как бы. Странный, однако, мужчина, подумали идущие, но вслух ничего не сказали. Только младший, которого несли на плечах, завопил как птица над полями:
— Дядя не умеет говорить?
На него сразу же все шикнули.
Так шли эти дни, сплетаясь в месяцы и даже годы, толпы детей шаркали по лестнице и галдели, собираясь на детские праздники, в квартиру справа, и шумели за дверями, как птичий базар.
А в квартиру слева изредка входили те трое по очереди — старик, молодой человек и силач. И выходили из нее тоже поочередно, никогда вместе.
Но потом что-то произошло в квартире справа. Музыка слышалась, кот Маркович орал, а вот хозяин дома как-то исчез, не появлялся, и пронзительный, как крик птички, голос младшего изменился, стал потише, и гостей почти не слышно было.
Какое-то горе поселилось в квартире справа.
А в квартире слева так же неслышно проживали те трое холостых граждан мужского пола.
Однако вдруг в квартире справа послышались ужасные крики — тот самый мужской тенор, которым говорила бабушка, сейчас звучал как сирена. Голос этот выл:
— Помогите, о, помогите!
И какой-то слышался топот многих ног, пыхтение, грязная ругань.
В этот самый момент из дверей слева вышел ветхий улыбающийся старик — он следовал, видимо, по своим делам.
В правой квартире полузадушенный голос прокричал:
— Отдайте! Отдайте его! Куда! Куда! Боже мой! Господи!
И открылась дверь.
Двое людей с черными страшными головами волокли мальчишку, а третий душил бабушку в прихожей, зажимая ей рот.
У одного из черных в руках был револьвер.
Черноголовые они были из-за своих черных шерстяных масок.
Дед, сияя, стоял над ступеньками.
— Выруби этого — сказал, пыхтя, один из тех, кто тащил мальчишку, зажимая ему рот. Мальчишка при этом колотил по чему попало ногами, обутыми в тяжелые ботинки.
Страшная группа уже вывалилась из дверей, и один из черных лягнул каким-то восточным ударом старика, но не попал.
По-прежнему улыбаясь, излучая радостную приветливость, этот старый, явно выживший из ума дедуля стоял у бандитов на дороге, загораживая собой ход на лестницу.
В руках у заднего бандита затрепыхалась бабушка и глухо, из последних сил завопила:
— Караул, бр-р-жж-и…
Ее придушили окончательно и бросили, но она встрепенулась и вцепилась из последних силенок в то, что увидела: в штаны уходящего похитителя.