Бокал звезд
Шрифт:
Я начал различать третью фигуру почти через год после того, как впервые «открыл глаза». Узкая грудь, длинные прямые руки и ноги. Одежда как на аристократах-военных. Постепенно вырисовывались все новые и новые детали, и я увидел забрызганную кровью грудь серой приталенной шинели.
Лицо, которое сначала выглядело как красноватый туман, со временем превратилось в мясистый с серыми пятнами сгусток. Однако даже тогда я не представлял себе всего ужаса. И лишь заметив отсутствие лба, глаз, носа, рта и подбородка, понял, что это вовсе не лицо, а его изуродованные остатки.
Девушка, похоже, осознала, что наш спутник не имеет лица, почти
Хотя мы с девушкой не раз пытались пообщаться, все сводилось к чтению по губам, ибо во сне звуки отсутствовали. Однако мне так и не удалось различить ничего, кроме простейших односложных слов, и, похоже, она понимала не больше.
Отсутствие звуков было далеко не самым странным, наш сон отличался от обычного куда разительнее. Он был необычайно связным — насколько я мог верить собственным ощущениям — и приходил всякий раз, стоило мне заснуть или даже ненадолго вздремнуть. И хотя с годами он обрастал новыми деталями, становясь все более и более жизнеподобным, сама его суть никогда не менялась.
В последнее время я начал замечать в себе — в том, из сна — растущие перемены. Вероятно, они начались уже давно, еще с первого раза. Не знаю. Знаю только, что в реальности сна моя изувеченная нога постепенно исцелялась и стала почти нормальной. А недавно я заметил в себе — уже в настоящем — еще одно изменение. Мне все чаще начинало казаться, что реальности поменялись местами. Будто истинная моя жизнь — во сне. А то жалкое существование, которое я влачу в прогнившем мире военной аристократии — не более чем сон…
Лачуга наша не отапливалась, но лоб у меня покрылся холодным потом, и я смахнул его. Снаружи поднялся ветер и с неумолчным шелестом гнал по улицам гетто опавшие листья.
Я глянул через стол на Актуса в надежде, что пересказ сна по сто первому кругу дал толчок озарению, которого ждал мой собеседник. Но, даже если это и произошло, его неандертальское лицо-скала осталось непроницаемым.
— Ты все еще не знаешь, да? — спросил я.
Улыбка коснулась его уродливых губ.
— Я отчасти похож на тебя, Алан. Ты прекрасно знаешь, что на сегодняшней афише под навесом театра видел ту самую девушку изо сна, о которой грезил все эти годы. Однако не хочешь, чтобы она оказалась пустышкой-проституткой, и оттого закрываешь глаза на очевидное. Я же, со своей стороны, знаю, что твой сон имеет прямое отношение к принципам бытия, но не приемлю очевидного, поскольку оно не укладывается в рамки дорогих моему сердцу онтологических теорий. Поэтому я его отрицаю и буду отрицать, пока связь между твоим сном и моей работой не станет слишком явной.
— Но что между ними общего?
— Пока тебе рано знать. Сейчас важнее, чтобы ты принял неприятное знание. Когда это произойдет, возвращайся сюда, и я в свою очередь тоже попытаюсь его принять. Если нам обоим удастся, мне будет проще рассказать о природе этой связи, а тебе — понять меня.
То есть, ты хочешь, чтобы я сходил в «Театр стриптиза» и посмотрел выступление девушки?
Актус кивнул.
— Больше ее никак не увидеть, а тебе нужно решить для себя, та ли она девушка из сна. — Подняв косматую руку, он глянул на часы-перстень. — Сейчас 19:30.
II
Стоял конец ноября, и под одежду забирался промозглый ветер, однако у «Театра стриптиза» старуха-цветочница все равно торговала фиалками. Правда, это были бумажные фиалки — не более странные в нижнем городе, чем количество военных на одного штатского или популярность развлечения, ущербного по своей сути.
Я остановился перед изображением девушки из сна. Идти в театр не хотелось. Разномастная толпа обитателей нижнего города обтекала меня, словно грязная река. Похотливые красные буквы над входом складывались в надпись «БОГИНЯ ДИАНА». Та же надпись повторялась на афише, но уже без эффектной неоновой подсветки.
Картинка была в полный рост, трехмерная проекция здешней примы, главной подиумной шлюхи… или богини стриптиза, если пользоваться более завуалированным определением. В длинных ногах и изящных бедрах, в бутонах полускрытых грудей и белоснежном цветении плеч было что-то сродни поэзии — но лицо женщины…
На меня вновь нахлынули чувства, которые я испытал, впервые увидев ее изображение. Грудь сдавило, неслышный окружающим грохот сердца заглушал все звуки. Это лицо было жестким и искушенным, вовсе не тем ласковым и сострадающим, что я привык видеть во сне. Однако мягкие каштановые волосы оказались теми же, как и широко расставленные глаза — голубые, словно небо в июне. И хотя чувственный рот изгибался в бесстыдной улыбке, в самих губах проглядывала нежность, а нарумяненные щеки еще хранили намек на девичьи ямочки.
Она не могла быть кем-то другим, отрицать более не имело смысла. Как заметил Актус, нет ничего удивительного в том, что она нашлась в «Театре стриптиза». Как и всех красивых женщин, ее присвоила элита, и теперь владелец выставляет свое приобретение на сцене, чтобы потешить тщеславие. Но, как бы я ни пытался, все равно не мог смириться с очевидным.
Годами девушка из сна оставалась для меня лучезарным символом всего утраченного цивилизацией, мерой всех мер, и я хотел, чтобы такой она и осталась.
В театре я нашел свободное место в задних рядах, зато совсем близко к оконечности сверкающей подковы подиума. Над головой высоким полукругом зал огибали ложи, где военные аристократы, развалившись на антикварных диванах, потягивали изысканные вина из бокалов тончайшего стекла. Изукрашенные самоцветами ножны мечей искрились в свете старинных люстр, мерцали линзы раздвижных моноклей, пресыщенные лица румянились в предвкушении.
Я знал истинную причину их нетерпения. На первый взгляд, выставление напоказ своих любовниц могло показаться пережитком той псевдодемократии, что существовала в армии до катастрофы. Ничего подобного: элитой двигало исключительно честолюбие. Рядовые со штатскими могли сколько угодно вожделеть из партера этих женщин, но и только.
За миг до того, как в зале померк свет, я увидел Дестей-ла, коменданта города. Главная ложа нависла надо мной, и, чтобы взглянуть на его порочное лицо, пришлось изогнуть шею. За мной водилась привычка, заметив его в толпе, смотреть в глаза и говорить, насколько это удавалось без слов, что я на самом деле думаю о нем и системе, которая его породила.
Я не раз оскорблял его взглядом прежде, не упустил случая и теперь. Однако, если Дестейл и замечал мое существование, его белесые глаза никак этого не выдавали.