Боль мне к лицу
Шрифт:
— Господи, только не туда! — шепчу беззвучно, сквозь пелену и головокружение от резкого подъема, пытаясь понять, где именно я очутилась. Соседние койки пусты, палата маленькая и светлая, но дух больницы не спрятать за свежевыкрашенными стенами и новыми жалюзи на окне.
«Не ссы, не в дурке». «Тебе стало плохо, Иван нас спасал». «Полежишь немного, и он заберет».
Голоса успокаивают меня, и я опускаюсь обратно на подушку. Рядом стоит система, из которой по тонким трубкам сосудистого катетера каплями стекает лекарство. «Трифтазин? Галоперидол?».
— Здравствуйте, —
— Что в капельнице? — слова продираются сквозь пересохший рот нечеткими и кашляющими звуками, но девушка меня понимает:
— Глюкоза, витаминки, ничего страшного. Иван Владимирович Вас завтра заберет, сегодня еще полежите, — вдруг приступ повторится?
— Приступ? — пугаясь, задаю следующий вопрос. Неужели я могла сделать что-то плохое?
— Головной боли, — услужливо подсказывает медсестра и уходит, а я в задумчивости хмурюсь, разглядывая потолок.
Итак, за последние несколько суток я успеваю сбежать из дурдома под официальным прикрытием, стать помощником полицейского, почти влюбиться в него, побывать на месте преступления, прогуляться до двора из своего детства, получить обвинение в убийстве главврача и снова оказаться в больнице. Таких насыщенных деньков давно не было в моей жизни.
Значит, Аллу Николаевну убили. Я прислушиваюсь к себе, чтобы понять испытываемые ощущения. Радует ли меня ее смерть? Да.
Я вспоминаю лицо главврача. Тонкое, породистое, ухоженное. Всегда выкрашенные в пепельно-русый, уложенные волосы длинной до плеч. В ушах — маленькие сережки с драгоценными камнями, на безымянном пальце правой руки — золотой ободок без излишеств. Образ простой, но ухоженной женщины скрывает за собой настоящую акулу, обладающую немалой долей садизма. Она почти всегда присутствует на вязках, наблюдает за пациентами в изоляторе лично.
Когда я впервые встречаюсь с ней, сопровождаемая санитаром, в узком коридоре, первой фразой женщины становится: «Свежее мясо, отлично». Я смотрю на нее исподлобья, и вижу, как не нравится врачу мой взгляд.
— Что-то не так, птичка? — она стоит напротив, руки в карманах белого, обтягивающего фигуру, халата.
Все не так, но я молчу.
— Вадик, как фамилия?
— Басаргина, сегодня поступила.
— Диагноз?
— Шизофрения.
— Отлично, — хищно улыбаясь, Алла Николаевна проходит мимо, а я понимаю, что случайно завела себе очень неприятного противника.
Я не оборачиваюсь, иду дальше; шептуны надрывно обсуждают женщину.
«Вот сука!». «С ней надо осторожно». «Чувствуется, устроит она нам еще сладкую жизнь…»
Голоса оказываются правы: за проведенные там два с половиной года я не единожды подвергаюсь гонениям со стороны главврача; последним способом морального уничтожения становится прилюдная стрижка наголо.
Сидя на стуле, я вижу, как падают под ноги длинные, темные пряди моих волос. Машинка жужжит над ухом, выбривая неровные линии, а за мной следят с
— Вот так лучше, — заведующая отделением выключает машинку, проводит по голове рукой в резиновой перчатке так, чтобы я наклонилась вперед. — Теперь никаких вшей, Басаргина.
Я встаю, отряхивая с плеч остатки былой гривы, утираю двумя ладонями лицо, пытаясь избавиться от мелких, колющих волосков нос и щеки.
— Спасибо, — не оборачиваясь, плетусь в ряд ко всем остальным.
Я знаю, чего ждут от меня: слез или гнева, но тупое равнодушие раздражает их куда больше. Встаю рядом с другими больными, глядя в пол и ощущаю испытывающие взгляды главврача и заведующей. Двадцать три минуты назад нас вытащили из палат, объявив осмотр на педикулез. Вшей «находят» у меня одной, и это неслучайно. Два дня назад Иволга привлекла внимание главврача, надерзив там, где лучше было бы промолчать. Сейчас она в изоляторе, и я остаюсь без защиты, а стало быть, более подходящего времени для издевательств найти трудно.
Я показываю себя равнодушно-угнетенной, надеясь, что мне не придется оказаться по соседству от Иволги в другом корпусе. Шептуны матерятся как портовые шлюхи, но я все так же разглядываю протертый, выцветший линолеум под ногами. Если за забором миром властвуют деньги, то здесь иная валюта. За все мы расплачиваемся собственными нервами. А когда отведенный лимит исчерпан, ты превращаешься в неразумный, бессмысленный овощ, способный лишь пускать слюни и невидящим взглядом смотреть в никуда.
«Мы такого не позволим!». «Держись, эта сука получит еще свое». «Чтобы она сдохла, тварь!».
Я желаю незнакомой женщине гореть в аду и не испытываю при этом никаких мук совести.
Воспоминания о главвраче выбивают меня из колеи. Ее смерть ничего не меняет, и главным по-прежнему остается совсем иной вопрос.
Я отсоединяю опустевшую капельницу и начинаю разминать мышцы, радуясь способности ясно мыслить. Надеюсь, после системы остатки нейролептиков окончательно покинут мое тело. Я чувствую себя отдохнувшей, бодрой и, главное, готовой полностью включиться в расследование.
Поужинав прямо в палате, я после ухода медсестры несколько раз обхожу ее по периметру, пытаясь сложить мысли и чувства воедино.
Закрываю глаза и прислушиваюсь к шептунам, в надежде узнать что-то полезное. Четвертый голос молчит, не подавая признаков жизни. Такими темпами от меня никакой помощи в расследовании не будет.
На тумбочке начинает вибрировать телефон, я настороженно смотрю, только сейчас обращая внимание на то, что он там лежит. После раздумий все же беру аппаратик в руки. «Иван», — читаю на дисплее и отвечаю.