Боль мне к лицу
Шрифт:
Я понимаю, почему мне не рады те, для кого я стала историей. Но ощущать враждебность от людей, которым я ничего не сделала — ни плохого, ни хорошего — больно. Мир не обещал стать добрее, но глупые надежды прорастают во мне благодаря Ивану.
— Он просто пользуется мной. Вся его доброта — ради собственной выгоды, — произношу вслух, но отчаянно не верю сказанным словам. Как же будет больно ошибиться, если я окажусь лишь средством достижения цели.
Пытаясь успокоиться, включаю телевизор, но новости, почти сплошняком идущие по всем доступным каналам, не добавляют
Глядя на одежду из прошлой жизни, раздумываю: а не выкинуть ли ее? Не то, чтобы теперь мой гардероб ломится от избытка, но я ищу способ избавиться от воспоминаний, и пока этот — самый доступный. Задумчиво укладывая брюки, вижу, как из кармана выпадает маленький кулон.
Наклоняюсь, поднимаю небольшое украшение: золотой медальон в виде целующихся солнца и луны. Тонкие, изящные лучи, расходящиеся по сторонам, оказываются очень острыми: они колют пальцы, но я продолжаю их поглаживать, наслаждаясь ощущением. Боль делает меня чуть реальнее, ближе к жизни, чем к сумасшествию.
— Зачем же ты отдала мне его? — устраиваясь на полу, задумываюсь, как удавалось девушке прятать все это время украшение. Проверки личных вещей — акция не разовая, а если вспомнить, как осматривали меня при поступлении, то Солнце предстает для меня еще большей загадкой, чем раньше.
Когда я вижу ее в первый раз, она чудится мне ангелом, инопланетянкой. Разве могут быть люди такими прозрачными? Огромные глаза испуганной ланью с испугом смотрят на окружающий мир, на стены с облупившейся от влаги краской под самым потолком, на зарешеченные окна. На людей, — палата полная, душная, на улице печет невыносимая жара, железная крыша превращает наше существование в ад на земле.
Все заняты своим делом: спящие, бубнящие, тихонько подвывающие, поющие — они не обращают на новенькую внимания. Но среди цветущего махровым цветом безумия есть пару человек, наблюдающих за ней с особым интересом. Я. Иволга. Лида Иванчук, проявляющая лесбийские наклонности к красивым девочкам.
Свободная койка оказывается рядом с ней, и та радостно улыбается, почти скалясь, в ожиданиях новой жертвы.
В больнице я понимаю, что сексуальные расстройства ходят за руку с сумасшествием. По ночам скрипят кровати; даже в женской палате есть те, кто не вынимает ладоней из штанов, удовлетворяя себя. Словно в помешательстве они бросаются на санитаров, предлагая себя, готовые отдаваться в любом виде, лишь бы унять дикое желание. Весной и осенью страсть достигает пределов, и иногда в палате складываются любовные пары. Когда их отношения не дают спать большей части свидетелей чужих утех, нас заставляют спать со включенным светом, наказывая за любовь.
Я обмениваюсь взглядами с Иволгой, но та мотает головой, — не хочет помогать новенькой.
Я хмурюсь.
— Божья благодать не распространяется на всех, — изрекает она.
— Но разве Бог не милостив?
— Тебе откуда знать, неверующей?
— Я знаю, кто Бог здесь, — обвожу рукой помещение, — и мне достаточно. В других не верю.
— Неразумное дитя, —
— Я уже сполна хлебнула. А ее сейчас сломают.
— Кто она тебе?
— Мне — никто. А так — Солнце.
Иволга глядит тяжелым взглядом на меня. Я не моргаю, ожидая, когда она сдастся.
За это время девушка успевает разложить вещи на отведенной койке, а Иванчук — присесть, втираясь к ней в доверие. Эдакая мамочка, с участливым лицом — я вижу эту сцену не в первый раз, и знаю, что будет дальше.
Иволга произносит, не глядя на творящееся:
— До завтра нетронутой пробудет. А там решу.
— Спасибо, — отворачиваясь к окну, спокойная в душе. За долгое время я впервые хочу поучаствовать в судьбе другого человека.
Наутро глаза ее еще больше. Я вижу, как за завтраком она прячет едва зашившие запястья в аккуратных стежках.
— У вас больше общего, чем ты думаешь, — заявляет Иволга. — Убила любовника своего, а потом на себя пыталась руки наложить.
Я отворачиваюсь от девушки, судорожно переплетающей светлые косы в восьмой раз, и оголяю свои руки:
— Нет здесь ни единой любовной линии, — и вправду, среди тонких белых шрамов — ни одного, связанного с чувствами, разве что страстью шептунов к кровопусканию.
— Ночью будет интересно, — заявляет моя подруга, облизывая тарелку от каши.
— Ешь, — я протягиваю ей свою, и она принимает, меняясь на пустую. Не с благодарностью, а словно оказывая помощь.
— Задабриваешь, — сметая за минуту остатки крупяного варева, констатирует женщина. Почему-то всегда вечно голодная, сколько не корми, сколько не отбирай передачек у соседей.
— Пусть так.
— Не бойся. Соплячку не обидят.
Вечером мне душно и плохо; я чувствую приближение мигрени, в носу чешется. Перебираю суставы пальцев, держа на коленях раскрытую книгу, и наблюдаю за палатой.
Иванчук снова сидит возле Солнца, тихим голосом маскируя сумасшествие, выдавая себя за единственно нормальную среди нас. Мы встречаемся взглядом, и она спешно отворачивается, жарче нашептывая одной ей ведомую правду.
Девушка в испуге оборачивается на меня, но я прячусь за книгу, пытаясь делать вид, что мне и дела нет до них.
Ночью, сквозь дыхания и шепоты, слышу скрип кровати, прогибаемой под садящимся телом. Время приближается к четырем утра, — самый сон. Я с вечера принимаю полусидячее положение, чтобы следить за происходящим, не выдавая себя звуками.
Темная тень перемещается к соседской кровати, и я чувствую, как рука сжимается, закрывая рот девушки; казалось бы, что невозможно быть изнасилованной женщиной, без посторонних предметов — список того, что может находиться в палате, весьма скуден, — но на деле выходит, что вариантов много.
Испуганная возня усиливается, я уже собираюсь встать, но меня опережает Иволга.
Черной пантерой она преодолевает расстояние в семь вплотную стоящих кроватей, и мощным ударом ладони сваливает Иванчук с кровати. Я вскакиваю следом, понимая, что останавливать подругу, вошедшую в раж, скорее всего, придется мне.