Боль мне к лицу
Шрифт:
Когда в кусты залетает детский мячик, я вздрагиваю всем телом, испуганно озираясь по сторонам. На торце дома, возле которого я прячусь, нет окон, только лавка с валяющимися под ногами пластиковыми баллонами из-под пива, смятыми сигаретными пачками и шелухой подсолнечника. Один из тех пацанов, что недавно здоровался за руку с Иваном, подхватывает футбольный мяч, лишь на секунду замирая в нерешительности, когда замечает на лавке мою ссутулившуюся фигуру. Я провожаю его взглядом, решая, что и здесь для меня не лучшее место.
Я брожу по улицам до самого утра, не замечая холода
Есть ли шанс, что среди тысячи встреченных лиц я вдруг найду одно, нужное? Почувствую я запах убийцы, флер смерти, источаемый его гниющей душой? Небо почти не темнеет, освещаемое уличными фонарями, всполохами рекламных вывесок, зазывая, словно ночная лампа мотыльковые жизни.
Я думаю о бабочках, о синей с карим ободом. Какое послание скрыто за этим подарком?
— Где ты? — обращаюсь к нему, страшась встречи и одновременно жаждая.
«Не зови его!»
«Я боюсь маньяков!»
«У нас даже ножа нет, а у тебя сил — как у таракана дохлого».
Шептуны рядом всю ночь, но мысли о маньяке лишь чуть отвлекают их от обмусоливания поцелуя с Иваном.
Рассвет словно разрастается из так и не наступившей ночи: сумерки переходят в прохладное утро. Когда усталость становится невыносимым спасением, вытесняющим все ненужные мысли прочь, я дохожу до Ваниной квартиры. Ноющие от непривычной нагрузки ноги блаженствуют без обуви, я разминаю отекшие ступни, массирую икры. Почти восьмичасовая прогулка в тонкой рубашке заканчивается озябшими руками. До упора поворачиваю кран с горячей водой, пытаясь отогреться, и подставляю замёрзшие пальцы под обжигающие струи.
Зеркало в ванной постепенно запотевает, скрывая от меня собственно отражение, словно покрываясь дымкой. Когда поверхность перестает быть прозрачной, я принимаюсь водить по ней пальцем, не сразу осознавая, что рисую.
Бабочка.
Нервным движением провожу по зеркалу, стирая изображение, и отправляюсь в кровать.
Сна так и нет, впрочем, ненужным размышлениями места тоже не находится.
Наслаждаясь ощущением от приятной усталости в теле, я созерцаю потолок, чувствуя себя таким же белым, пустым полотном.
Иван приезжает без одиннадцати час. Я слышу в приоткрытое окно, как тормозит автомобиль у нашего подъезда, и даже не глядя, понимаю, кому он принадлежит. Особая, чуть резкая манера вождения за эти дни становится хорошо знакомой. К встрече с ним я не готова, оттого отчаянно прячу глаза, пытаясь зацепиться взором за любой предмет на кухне: часы, обои с рисунком из кофейных зерен, нестираемое пятно на светлой поверхности шкафа.
Чтобы закрыть машину и подняться на третий этаж Доронину обычно требуется четыре или пять минут. Когда в руках телефон — шесть.
В этот раз он взлетает за две с половиной, сходу отпирая ключами дверь и вваливаясь внутрь, точно после погони.
— Выезжаю, — коротко отвечает собеседнику по мобильному и следом зовет, почти крича, будто нас разделяет расстояние не меньше десятка метров, — Анька!
На самом
Молча выхожу, теребя пальцы, не давая себе уйти в счет имен, боясь добавить в очередь после мамы еще одно мужское.
— Одетая? Поехали тогда, времени нет, — он бросает у входа продуктовую сумку из супермаркета на соседней улице, и убегает прочь, не давая объяснений, походя набирая следующий телефонный номер и отдавая уже другим людям приказы.
Я покорно натягиваю кроссовки, пытаясь зашнуроваться как можно быстрее, но ночное путешествие делает меня медлительнее обычного. Когда, закрыв входную дверь на все запоры, я спускаюсь вниз, Доронин уже гудит сигналом, поторапливая меня и заставляя окружающих смотреть на него недовольным взором. Ему все равно.
Я еще не успеваю щелкнуть ремнем безопасности, как позади остается двор, улица. Вереница сигналящих вслед машин превращается в беспрерывное пищание, и из-за отсутствия сна, я чувствую, будто взираю на происходящее со стороны.
По отдельным фразам, сказанным Ваней во время нескольких звонков, я понимаю — снова убийство, очередное тело. Озабоченность, с которой полицейский относится к делу, говорит не только о том, что это может быть наш убийца, — скорее всего, жертва известна.
Когда он, наконец, смолкает, петляя меж старых улочек, почти параллельных центру города, скрывающих за собой трущобы и развалины домов, я спрашиваю:
— Убитого опознали?
— К несчастью, — да.
— Почему — к несчастью?
— Потому что это прокурор области.
Известие не вызывает у меня никаких новых чувств: одинаково жалко и молодых, безымянных девушек, и известных прокуроров.
«Эту машину убийства нужно остановить», — думаю я.
— Было какое-то новое послание?
Ваня молча мотает головой, делая большой глоток из бутылки с минеральной водой.
Перед нами появляется площадка, за забором которой — старый, заброшенный храм из красного кирпича. В детстве бабушка рассказывала, как местный батюшка изгоняет дьявола из одержимых, устраивая ежепятничные обряды экзорцизма. Поскольку с традиционным пониманием религиозного священнодействия его лечение подвластных нечистому расходилось, то со временем нашелся ярый фанатик, устроивший однажды поджог. Молодой игумен сгорел, реставрация церкви попала на развал советского союза, когда денег не хватало даже на самое важное. Люди пытались собрать средства своими силами, но, глядя на то, что сейчас прячется за поросшей диким виноградом калиткой, я понимаю, — с задачей никто не справился.
Небольшая площадка заставлена машинами; мы проходим мимо, следуя за парнем в форме. Стойкое ощущение дежавю и ужас от прошлых сцен заставляет меня притормозить, пропуская вперед Ваню.
Я с опозданием захожу внутрь, поднимая голову к куполу. Пожар и годы не щадят здание изнутри; полуразрушенная крыша скрывает суровый божественный облик, угадываемый по раскинутым в добром жесте рукам, — от лица же не остается ничего. Я отвлекаю себя мыслями о непокрытой платком голове, о том, что атеисту здесь не место; но по правде — не место здесь не только мне.