Болеутолитель
Шрифт:
Ты — псих.
Я ничуть не глупее тебя.
Потому что большую часть жизни я пьян.
Я в этом, во всяком случае, не виноват.
Что ты там ни говори, я не нуждаюсь в спасении.
Вот моя телесная ткань, отданная за твою свободу. Вот мое говно, которое было высрано во имя всего человечества.
Давай-давай, болтай себе. Ты — псих.
Несколькими днями позже: Все вокруг одеты полегче, видимо там наверху
Они там веселятся. Под теплым солнцем Калифорнии.
(Сзади он услышал голос. Запах лосьона для волос и лечебного бальзама).
Я могу согреть тебя.
дарующие боль и восторг прошу о прошу вас дайте мне силы сделать это дарующие боль и восторг о боже прошу вас именем христа распятого на кровоточащем кресте…
Вик Трембл (он вновь на время стал им) посмотрел вверх через левое плечо; клочок бумаги, на котором он писал карандашом, куда-то улетел. Пока он поворачивал голову, Фрэнк Хейд обошел его кресло и встал перед ним. Глаза их встретились.
— Ты — это Он, — прошептал Вик, охваченный священным ужасом.
— Да, сын мой, — Хейд оглянулся по сторонам, убеждаясь, что никто не проявляет беспокойства. — Ты давно меня ждешь?
— Тебе еще не хватило трупов, или как?
Трембл старался выиграть время, собираясь с силами. Он пытался забыть о голоде, крови и головокружении. Вот он какой — Болеутолитель — очень похож на тот рисунок. В отличие от самого Трембла, убийца выглядел хорошо отдохнувшим. Старше, чем он ожидал, светлые волосы на висках были покрыты сединой. Бледное лицо. На Болеутолителе был ярко-синий пиджак с эмблемой спортивного клуба. Чисто выбрит. Ледяные глаза сияли радостью маньяка.
— Ты ожесточен, — когда убийца заговорил, Трембл обратил внимание, что он иногда притрагивается языком к правому уголку верхней губы.
Трембл уставился на него, ожидая следующего движения. Любого движения. Вокруг никого не было. Все избегали его, человека в кресле. Ты разговариваешь сам с собой на улице или в метро — не важно, говоришь ты что-нибудь разумное или выдаешь себя за вампира или президента США — в любом случае все думают, что ты просишь подаяния. Склонность Трембла к членовредительству и его болтовня заставляли держаться подальше даже самых любопытных и самых наивных.
— Сколько ты уже?… — спросил он, сжав губы как чревовещатель.
— Восемнадцать ушло к Господу, — это сказал скорее Отец, чем сам Хейд. Сказал с гордостью.
— Ты хочешь сказать, что отправил их в рай? — Трембл вытер нос краем одеяла, испачканного кровью и грязью. — Включил ли ты в это число Эйвена, Майка и Рив?
Хейд хотел было спросить — а кто это такие? — но тут проходящий поезд заглушил их беседу.
Очень многое пронеслось в голове каждого в это мгновение. Как будто оба сразу поняли друг о друге все. Хотя Болеутолитель вполне мог показаться Тремблу просто склонным к полноте парнем, который слоняется
Вспышка наваждения: оба испытали ее, как Каин — первый в мире убийца, и Авель — первая в мире жертва.
Наваждение. Очередного поезда все не было. Как видно Хейд захотел узнать, о каких людях спрашивал его Трембл. Может быть тут происходит примерно то же самое, что и с человеком у скульптуры Пикассо, и он вскоре опять услышит историю о маленьких серых пришельцах?
— О ком ты говоришь? — хотел он спросить, но человек в кресле был слишком погружен в мир своих фантазий, чтобы ответить.
Он так давно находился в поиске, что отрастил бороду, оттенка более темного, чем собственные волосы. Над китайским пляжем взошло солнце, симпатичная медсестра с крашенными хной волосами облегчила его боль, он протянул руку к своему паху и ничего там не обнаружил, вокруг Болеутолителя появилось сияние, которое оказалось светом фар приближающегося поезда. Фил Коллинз пел о том, что чувствует в воздухе приближение чего-то, ему аккомпанировали удары барабана, глухие, как будто гвозди забивали в гроб, и вперед, вперед, вперед, в неистовом серфинге. Вот уже несколько недель он не снимал с руки лангетку из стекловолокна; локоть саднило так же, как запястье.
Забавные вещи приходят в голову, когда собираешься умереть.
При мысли о смерти он поморщился.
Хейд решил, что он морщится от боли.
И испытал большую радость от справедливости своей миссии.
— Кактыэтоделаешь? — Трембл еще раз поморщился, выпаливая эти смертельно слитые слова. Его левый мизинец дрожал, слегка поглаживая подлокотник кресла; таким движением отводят волосы, упавшие на лицо женщины, перед моментом близости.
Его финальной битве с Болеутолителем должно что-то предшествовать, в этом Трембл был уверен. Как мужчина, мобилизованный на войну, или полицейский, выезжающий по сигналу о помощи, он хотел прежде получить ответы на некоторые вопросы.
Его сердце стучало, как электричка, громыхающая на рельсах:
— Как ты…?
— Как я что, сын мой? — Хейд решил, что с этим психопатом нужно разговаривать очень мягко.
— Не смей меня так называть! Ты убийца, а я не желаю быть в родстве с убийцей!
— Мы все из одной семьи, семьи людей, сын мой. Прошу, позволь мне притронуться к тебе. Исцелить тебя.
Глаза Трембла шарили по телу Хейда в поисках оружия, которое тот носит с собой. Должно жебыть какое-то оружие, черт возьми!
— Да, верно.
Трембл вспомнил тот вечер в баре «Нолэн Войд». Банди на телеэкране, пытающийся выиграть время. А кто из них выигрывает время сейчас? Он знал, что им обоим суждено сегодня умереть. Почему он должен, например, сомневаться в гомосексуальности Хейда? Этот парень — наверняка голубой. Играет роль этакого неженки, а потом кромсает людей почем зря. Но… где же его оружие?
Поцелует ли его Болеутолитель, прежде чем вонзить в него нож? Поцелует ли в губы того, чью плоть сейчас взрежет? Захочет ли слегка куснуть его за ухо, как Трембл хотел поступить с Рив?