Болгарка
Шрифт:
Вдруг раздался громкий стук в ворота.
Залаяли собаки. Стук повторился. Еще раз и еще.
На стук вышел работник, потом из кельи показался монах без рясы и камилавки.
— Иван, кто там стучит? — спросил монах с тревогой в голосе, остановившись возле перил, на которых чернела развешанная монашеская одежда.
Стук не прекращался.
— Может, кто из тех? Как же быть?! Я не пущу! А тут еще отца игумена нету… как на грех… Погоди открывать, сперва спроси, кто там!
— Кто там? — громко спросил работник и прислушался. — Вроде баба кричит, — сказал
— Какая еще баба в такую пору?.. Это либо «те», либо турки… Турки скорее всего… Чего доброго, перережут нас этой ночью… Небось, ищут тех… Никого у нас нет, я и близко никого не подпущу… Господи, помилуй!..
Из-за ворот донесся женский голос.
— Баба кричит, — повторил работник.
— Кто там?
— Это я, Иван. Илийца из Челопека. Отвори! Слышишь? Буду век за тебя бога молить. Отопри!
— Ты одна? — спросил Иван.
— Одна, с внучонком.
— Гляди, как бы не было обмана! — сказал монах, отец Евфимий, работнику.
Собравшись с духом, тот подошел к воротам и заглянул в скважину. Удостоверившись, насколько позволял ночной мрак, что за воротами стоит женщина и что она одна, монах велел Ивану отпереть ворота. Створка приоткрылась и, пропустив Илийцу, тут же захлопнулась.
— И чего тебя нелегкая принесла в такую пору? — грубо спросил монах.
— Внучек у меня захворал, худо ему… А где отец игумен?
— В Берковице. Зачем он тебе?
— Хочу, чтоб молитву почитал… Как же теперь быть?.. Почитай ты.
— Среди ночи?.. Что я могу поделать, коли внучек твой болен! — сердито заворчал монах.
— Ты не можешь, но господь всесилен.
— Ложись-ка ты лучше спать, а там видно будет.
Но старуха настаивала. Кто знает, что может случиться до завтра. Малец-то совсем плох, болезнь не ждет… Один господь может его спасти. Она заплатит, сколько положено.
— Да ты совсем рехнулась! Заставляешь среди ночи открывать монастырские ворота, чего доброго, бунтовщики ворвутся или турки нагрянут, разорят обитель!
Не переставая ворчать, он сходил в келью и спустя минуты две вышел оттуда в рясе, но по-прежнему с непокрытой головой и в шлепанцах на босу ногу.
— Идем!
Илийца вошла за ним в церковь. Он зажег свечу, надел епитрахиль, взял в руки молитвенник.
— Неси сюда больного!
Илийца поднесла ребенка поближе к свету. Личико его было желто, как воск.
— Да ведь он помер! — сказал монах.
Словно чтобы опровергнуть эти слова, глубоко запавшие глазки приоткрылись и засияли, точно звездочки, — в них отразилось пламя горящей свечи.
Монах прикрыл голову ребенка епитрахилью, наспех прочел молитву за здравие, перекрестил больного и захлопнул книгу. Старуха поцеловала ему руку и вложила в нее два гроша.
— Коли ему на роду написано поправиться, то поправится, — сказал монах. — Ну, а теперь ступай на галерею да ложись спать.
Взяв свечу, монах направился к выходу.
— Погоди, отец Евфимий, — нерешительно позвала его старуха.
Монах оглянулся.
— Ну, чего тебе еще?
— Надобно кое-что сказать тебе… послушай, небось, мы христиане… — сказала
Монах рассердился.
— Чего ты мелешь? Какие еще христиане? Иди-ка лучше спать да свечу погаси, а то увидят те, что в горах сидят, да в гости пожалуют.
Под словами «те, что в горах сидят» монах подразумевал бунтовщиков. Илийца сразу поняла это. На лицо ее набежала тень. Дрогнувшим голосом она промолвила:
— Не бойся. Никто сюда не придет…
И, приняв таинственный вид, начала было рассказывать:
— Иду я от села через лес, гляжу, а там…
Хмурое лицо монаха перекосилось от страха и ярости. Поняв, что старая крестьянка хочет рассказать ему о чем-то опасном, он закричал на нее:
— Не желаю слушать! Ничего не рассказывай. Знаешь — знай про себя. А может, ты затем и пришла, чтоб погибель наслать на нашу обитель!
Старуха хотела возразить ему, но слова застряли в горле; с убитым видом она поплелась следом за монахом во двор.
— Коли так, не останусь я у вас ночевать…
Монах глянул на нее с удивлением.
— Куда же ты денешься?
— Домой уйду. Сразу же…
— Да ты в своем ли уме?
— В своем или нет, а ухожу. С утра чуть свет работа ждет. Дай мне хлеба, проголодалась я…
— Бери сколько хочешь… Иван, дай ей хлеба! А ворота отпирать не позволю.
Но старуха ни за что не хотела оставаться на ночь. Монах принялся ее ругать на чем свет стоит. Как? Отпереть ворота? Чего доброго, нагрянут худые люди. Мало ли что может случиться… Потом ему вдруг пришло в голову, что старуха, уже повидавшая «тех», может навлечь на него беду, коли турки пронюхают об этом. Нет, пускай лучше убирается подобру-поздорову, чтоб и духу ее не было.
— Ладно, уходи, — сказал монах.
Старуха положила ребенка на широкие перила, засунула в мешок полкаравая хлеба, который принес Иван, потом снова взяла ребенка на руки и вышла за ворота. Створки ворот захлопнулись за ней, и работник их запер.
IV
Илийца в темноте направилась к Искыру, за которым в лесу ее ждал беглец. На душе у нее было неспокойно: она не решилась посоветоваться с сердитым монахом, принявшим ее в отсутствие игумена. Поднявшись со дна ущелья на взгорок, она пошла по дороге, которая вилась по берегу реки. В ночном сумраке довольно ясно проступали силуэты утесов на том берегу, хмурые даже при дневном свете, ночью они казались зловещими… И все вокруг виделось Илийце зловещим, потому что душа ее была истерзана тревогой. Поднявшись на перевал, Илийца села на холодную землю под огромным вязом, ей хотелось передохнуть. Горы спали; мрачная тишина царила в природе; одна только река неумолчно шумела внизу, в глубоком ущелье, где у подножия скал чуть мреяли купола монастыря. В его окнах не видно было ни единого огонька. Справа, со стороны Лютиброда, доносился собачий лай. Илийца побоялась идти через село и, свернув налево, по кромке оврага проворно спустилась вниз.