Болид над озером
Шрифт:
Колосов выложил надписи подлиннее: «осиный дом», «вход в дом», «норка». Осы «читали» независимо от характера написания букв. Более того, замена одной надписи другой не застала ни одну из ос врасплох, все они сразу находили лаз. Это было похоже на настоящее чтение. «Почему же раньше они шарахались в сторону от треугольников и трапеций? Что случилось?» — подумал Колосов.
…Минуту спустя Гарин стоял рядом и с интересом читал надписи из камешков.
— Я вызывал вас, Валентин… Думал, что случилось… Где экран?
— Да я его… — замялся Колосов. — Вот…
Он достал
— Домой! — скомандовал Гарин.
— Нет, — заупрямился Колосов. — Еще немного, я запутался.
— Тем более, — сказал Гарин.
— Как можно, Геннадий Александрович? Вы только посмотрите — они же читали эти надписи!
— Они узнавали их так же, как фигуры.
— Нет!.. — И Колосов рассказал о том, как он изменял написание букв и что из этого получилось.
— Любопытно, — сказал Гарин, — а что, если попробовать все сначала? Понятно, надеюсь, что мое предложение научить их читать было шуткой?
— Вот первый опыт: горка песка и прутик.
Колосов убрал камешки и воткнул прутик в насыпанную им горку песка.
Осы сразу нашли дорогу.
— Ну это, положим, память, — сказал Колосов. — Попробуем что-нибудь поновее, но из той же серии.
Он убрал с площадки все и выложил замысловатую фигуру из камней. Все осы нашли норки.
— Ничего не понимаю! — воскликнул Колосов. — Они должны быть сбиты с толку перестановкой,
— Кинокамера работала? — спросил Гарин.
Колосов кивнул, потом безнадежно махнул рукой, они сели в мягкие сиденья, и вездеход понес их через пески на станцию — домой.
Дорогой Гарин осторожно и с неподдельным интересом выведывал его отношение к сюрпризам первых дней. Колосов старался не спешить с выводами.
Что он думает об осах? Ничего определенного сказать пока нельзя. А впрочем… Почему бы не поставить прямые опыты по определению интеллекта? Да, он не оговорился. Именно так. Быть может, фактов уже достаточно. Быть может, следует подождать. Ясно только, что все, что они делали до сих пор, порождает лишь новые и новые вопросы. Внешний вид может обманывать, повадки — тоже. Примеров тому сколько угодно даже на Земле. Да, это, скорее всего, мимикрия, подражание. Когда-то в детстве он учился отличать муху-журчалку от шмеля. Сделать это непросто. Журчалка пьет нектар длинным хоботком, перелетая с цветка на цветок, и по наряду, по боярской шубе, ее принимают за мохнатого шмеля. Только поймав муху, раскроешь обман: два крыла, трехчленистые короткие усики безошибочно расскажут родословную.
Зачем этот маскарад? Все дело в шмелином жале. Не всякая птица решится полакомиться, попробовав шмелиного яда. Безобидная муха, звеня прозрачными крыльями, и не подозревает, что есть на свете шмели и птицы, с первыми она вовсе не встречается, а с птицей если и встретится, то лишь в последний свой час. Но долгая история ее предков шла так, что окраска шмеля, окраска мухи и глаз птицы все же действовали друг на друга, никак не соприкасаясь.
Случись что с расцветкой роскошного шмелиного наряда — птицы истребят мух. Смени мухи свою одежду сами — судьба их будет решена. Исчезни птицы через много поколений, наверное, не узнать мухи-журчалки: зачем ей теплая шуба в летний зной, в душный июльский вечер?
Конечно, это совсем простой пример. Не может ли статься, что осы подражают сознательно, целенаправленно? Не исключено, что на планете два рода ос. Один из них — мимикрический, тогда другой предстоит найти. Те, другие, быть может, настоящие осы в обычном земном смысле.
Дома они внимательно изучали маленькие события на песчаном холме кадр за кадром. Удивляла резкая перемена, как-то вдруг к концу дня осы поумнели, что ли. Так разительно отличались они от ос утренних, старательно запоминавших самые простые ориентиры, считавших камешки в группах линий и геометрических фигурах, приводимых в смятение всякий раз при смене «осиных маяков».
Впрочем, Кавардин считал, что произошла какая-то ошибка, быть может, опыты поставлены некорректно, а, вернее всего, сама методика порочна и дает осам ключ к отгадке, случайной, разумеется. Сварогин высказался за гипотезу «интеллект», хотя и очень осторожно, быть может, возымели действие слова Кавардина и его твердая позиция: интеллект невозможен!
Выслушав Сварогина, Гарин спросил, почему же утром осы вели себя иначе, почему первые кадры дают совсем иную картину и ни одного намека на осмысленность поведения.
— Нужно проверить еще раз, — твердо сказал Сварогин.
— А мне кажется, что осы поумнели навсегда, безвозвратно, если так можно сказать. Как вы думаете, Валентин? — Гарин пытливо взглянул на Колосова, словно действительно хотел решить занимавший его и всех вопрос большинством голосов.
— Согласен с вами, — просто сказал Колосов, — хотя ничего не понимаю. Так мне кажется, вот и все.
— Подумайте, — сказал Гарин и стал рассматривать один из камешков, захваченных им с холма.
— Да, да… — заговорил вдруг Колосов. — Они ведь могли… заметить, да?
— Допустим, — сказал Гарин, — допустим, что они заметили… Дальше.
— Они поняли, что над ними экспериментируют, — продолжал Колосов.
— Так, — кивнул Гарин. — Значит?..
— …Значит, перешли на естественные ориентиры, правильно?
— Конечно, — сказал Гарин. — Или научились читать.
— Позвольте, Геннадий Александрович, — встрепенулся Сварогин, — одно другого не исключает, скорее, дополняет. Осы могли и заметить, что идет опыт, и научиться читать по складам. И то, и другое сразу.
— Наверху, в нашей лаборатории, оставалась коробка с осами, подарок физиков, — сказал поздно вечером Гарин как бы про себя, ни к кому не обращаясь.
— Ну так что? — спросил Кавардин.
— Пластмассовая коробка, прозрачная, с дырочками для дыхания, они очень заботливо все сделали и в день нашего приезда подарили, — продолжал Гарин уже громче, пристально всматриваясь в их лица. — Все видели?
— Видели, — откликнулся Колосов, — и не только видели. Мы же работали с ними. Записывали спектры. О чем вы, Геннадий Александрович?