Больно берег крут
Шрифт:
«Черт его принес», — неприязненно подумал Ивась о Бакутине и как-то вдруг отдалился от происходящего, перестал слышать и понимать. Автоматически заученным жестом неприметно и ловко извлек из кармана маникюрную пилочку и, спрятав руки под стол, принялся вслепую скоблить и шлифовать ногти… Съесть бы сейчас чего-нибудь. Чтоб не грузно, но сытно. На худой конец, чашечку кофе с пирожным. Потом бы хоть полчасика в горизонтальном положении с книжкой. В портфеле и электрокипятильник, и банка растворимого кофе, и новый роман Лема… Он ощутил во рту горьковатый кофейный привкус, блаженно зажмурился. Скорей бы определиться
— А дороги? Дороги?! — Черкасов тоже кричал.
Они стояли друг перед другом. Разгоряченные, встопорщенные, того гляди схватятся врукопашную.
— Пока лежневки…
— По таким болотам?
— По таким болотам!
— Откуда лес на лежневки?
— Сплавим по Мурманье. Всего полтораста километров.
«Шизики. Будто три жизни у каждого, — лениво думал Ивась. — Лежневки, бетонки. Любое бревно живет дольше человека…»
Нащупал в кармане конфетку, которой одарила бортпроводница. Неприметно развернул под столом, ловко сунул в рот леденцовый кубик. От кислоты скулы свело. Глянул в окно. Через дорогу рабочие собирали брусчатый дом. «Откуда везут эти деревяшки-времянки? Кажется, из Новосибирска. Нет бы сразу крупнопанельные, со всеми удобствами… Сами трудности печем, сами кушаем…» Где он слышал этот колючий афоризм о трудностях? Или вычитал? Пошарил в тайниках памяти…
— Как у нас связь с областью? — спрашивал кого-то Черкасов в телефонную трубку. — Знаю, что по радио. Попробуй, вызови Бокова. Да да, первый секретарь обкома. Давай. Жду. — И умолк, не отнимая трубки от уха.
Момент был самый подходящий. Ивась медленно, как бы нехотя, встал, степенно подошел к Черкасову.
— Я пойду, перекушу, Владимир Владимирович. Потом встречусь с Мелентьевой.
Не дожидаясь ответа, развернулся и зашагал к выходу, мимоходом прощально кивнув Бакутину.
3
Очередь желающих позавтракать начиналась еще на невысоком крыльце приземистого деревянного дома. Чем ближе к кассе, тем гуще и шумней становилась разноликая толпа. Тут и заляпанные глиной, мазутом, цементом фуфайки, и брезентовые робы, и модные яркие свитера, и фасонистые куртки, и начинавшие входить в моду болоньевые плащи.
Тридцатилетний Ивась был, пожалуй, самым пожилым в этой очереди. Выделяли его из толпы и кабинетная блеклость гладкого, выхоленного лица, и преждевременная полнота, и уже приметная сутулость высокой и от природы ладной фигуры. Парни вокруг были поджары, плечисты, с огрубелыми, до красноты исхлестанными непогодой лицами. Они нетерпеливо переступали, подталкивали друг друга, беззлобно задирались, липли к девчатам, которые громко, заливисто хохотали над грубоватыми шутками, весело огрызались, дразня и притягивая взглядами.
— Всегда здесь так? — недовольно, хотя и негромко спросил Ивась впереди стоящего парня.
— Вы бы сюда в семь утра заглянули. — Улыбнулся невесть чему, сверкнув металлическим зубом. — Очередь — удавом вокруг столовки. Две харчевни на весь
— Загибаешь, Егор, — будто из-под полу возник тонкоголосый парень с фигурой подростка и живыми лукавыми глазами, — у строителей…
— Закуток на три столика, — небрежно отмахнулся тот, кого назвали Егором. — Конторщиков не поспевают накормить, а рабочие туда не суются.
Ивась счел неудобным продолжать разговор на эту, как ему казалось, щекотливую тему. По всему судя, Егор говорил правду. Значит, обиженных и недовольных — сколько угодно. Этот рабочий класс не особенно стесняет себя выражениями да формулировками. Войдут в раж — чего хочешь наговорят. Спорить с ними — себе дороже. Отмолчаться — неудобно: сам начал. Лучше сменить мелодию. И он поспешил с вопросом:
— Давно здесь?
— С первым эшелоном, — охотно ответил Егор. — Полгода, считай, разменяли. Так, Ким? — повернулся к тонкоголосому.
— Согласно моей хроники — сто восемьдесят четыре дня тридцать часов и шесть минут.
— Прижились?
— Вполне, — с откровенным самодовольством ответил Егор.
— Нам хоть на кочке, хоть на пороховой бочке! — лихо поддержал друга Ким.
Меню состояло из трех блюд: рагу с макаронами, гуляш с рожками, жаркое с вермишелью. Ивась поморщился.
— Бери любое, — посоветовал Ким. — Только названья разные, везде тушенка. Ладно говяжья, в свиной один жир.
Остывшие, слипшиеся комьями макароны были обильно политы какой-то обжигающе острой приправой. Ивась дробил вилкой липкие комочки, цеплял вместе с макаронами кусочки волокнистого мяса, лениво кидал в рот и медленно пережевывал. Непропеченный хлеб лип к деснам. Ивась снял корку с ломтя, оставив мякиш нетронутым.
Чай оказался холодным, да к тому же остро припахивал прелью. Недовольно кривясь, покашливая и покряхтывая после каждого глотка, Ивась еле-еле цедил мутную жидкость сквозь зубы. Егор с Кимом ели и пили с азартным, аппетитным хрустом и причмоком, они уплели по две порции гуляша и смолотили ломтей по пять хлеба.
— Неважнецкая пища, — все-таки не стерпел, пробурчал недовольно Ивась, чувствуя неприятную тяжесть в желудке и ржавый прогорклый привкус во рту. — Расчет на стопроцентное здоровье.
— Тут и гвозди сжуют, — еле внятно выговорил полным ртом Ким. — Главное, не пусто там, — похлопал себя по животу.
— А нездоровому здесь каково? — спросил Ивась.
— Сюда такие не едут. Сырки, молочко, яички всмятку — это дома. А мы как-нибудь и без них управимся, — лихо выпалил Ким, добывая из кармана сигареты.
— Вот выстроим на центральном проспекте ресторан «Витязь». Рядом — диетическое кафе. Тогда милости просим и гурманов и диетиков. Всех ублажим, — Егор блеснул металлическим зубом.
Оптимизм парней показался Ивасю неискренним, но он ничем не выказывал этого. Спросил равнодушно:
— Как в магазинах?
— То же самое, только в разобранном виде, — ответил Егор.
— За исключением тушенки, — добавил Ким.
— За вычетом сгущенки, — подсказал Егор.
— И фруктово-овощной смеси, — завершил перестрелку Ким и, не выдержав серьезного тона, расхохотался.
Из столовой вышли вместе. Ким влез в кабину стоящего перед крылечком бульдозера, прощально помахал Егору, и бульдозер заковылял прочь, угрожающе посверкивая траком.