Больно только когда смеюсь
Шрифт:
— Нет, но как вы оцениваете поступок?!
Однажды на исходе субботы мы с Борисом видели ортодоксального бородача нечеловеческой красоты; он стоял, подпирая плечом фонарь, и глядел в вечность. Когда мы проходили мимо, он икнул, рыгнул и произнес на полу-выдохе, полу-стоне:
— О, бля-а-а!
В другой раз я наблюдала двоих поддатых учеников иешивы — в черных костюмах, черных шляпах… Они тащились по переулку, обнявшись, и ноги их заплетались, как пряди
Для меня это — рай, раздолье, охотничьи угодья. Ходи и слушай. Сядь на скамеечку, закрой глаза и вылавливай из воздуха:
— А она мне не понравилась — много врет.
— С чего ты взяла?
— Говорит много. Все говорит, говорит, говорит… столько правды вообще не бывает!
— Сема, чем ты снимал? Че-е-ем?! «Мино-олтой»?! Да я такое задницей снял бы.
— А мой брат Яша считает, что деньги надо в банке держать. Но с очень плотно притертой крышкой…
— Я ее так любил, Фима, так любил! Тысячи денег ушли под откос!
Причем, я сама охотно и с легкостью вступаю в эти игровые отношения. Не так давно гости случайно разбили у меня стекло в двери на балкон, довольно больших размеров. Я долго искала стекольщика, наконец нашла — «нашего», вечно пьяного. Он явился, снял размеры, заверил, что к вечеру вставит стекло и — пропал… Встречаю его во дворе спустя неделю, спрашиваю строго: как мол, Коля, дела с моим стеклом?
Он принялся юлить, врать, что машина его вышла из строя, не на чем стекло довезти.
— А вы привезите его на верблюде, — так же строго, не моргнув глазом, предложила я.
Он ошалел… Долго смотрел на меня мутными голубыми глазами, потом неуверенно, выписывая дрожащими от пьянки руками какие-то холмистые очертания в воздухе:
— На… верблюде?! Так он же это… ну… неровный!
– НО ВЕДЬ ЭТА ЮЖНАЯ ТОЛПА ДОЛЖНА ВАМ БЫТЬ ЗНАКОМА ПО ТАШКЕНТУ?
— Еще бы! Вот поэтому с Иерусалимом — несмотря на его историческое и религиозное величие — у меня вполне домашние отношения. Ведь все мое детство варилось и крутилось среди похожих на иерусалимские, трогательных и великих комедийных персонажей, пряных разнонациональных акцентов, терпких забавных словечек.
Картинки по теме:
Помню наш двор — кто там только не жил! У меня до сих пор перед глазами дядя Садык — как он выносит во двор две каш свежего плова в обеих руках (узбеки всегда угощают ближайших соседей, это традиция) — а тут я — маленькая, тощая, кручусь у него под ногами. И он говорит мне:
— Динкя-хон, ти такой худo — блэдный! Tu болше кушяй, морда красивый будет, как сковородкя!
А уполномоченной по лестничной клетке была тетя Паша. Одевалась она всегда так: мужская майка
Ну, потом война, эвакуация в Ташкент. Ее муж: дядя Миша сразу после фронта угодил в лагерь, скрученный был, как стручок перца… битый-перебитый следовательскими сапогами… Между прочим, токарь высокой квалификации. Он имел один страшный порок: не доносил получку до дома. Страсть была такая: он ездил на такси. Ввалится на переднее сиденье, и на вопрос водителя — куда везти? — кричит:
— Вези куда хочешь, я везде нарасхват!
У них внук был, Вася. Внешне — некрасовский мальчик: белобрысый, голубоглазый, в русского отца. Но неистребимый акцент унаследовал от бабки с дедом. Так и кричал бабке:
– Если мне не купят попугая с носом, как у тети Сони, я не буду кушять! И дышять свежим воздухом не пойду! Задохнусь вот тут насмерть, в твоей душьной комнате! Или пойду в сад кушять ихние макароны — ты этого хочешь?
Позже Васю пристроили в специальную английскую школу. С улицы детей туда не брали, надо было проходить комиссию, которая проверяла «общий культурный уровень семьи». Для этого детей обескураживали странными вопросами.
Например, Васю спросили:
— Как ты думаешь, Вася, зачем нужны музеи?
Он усмехнулся и сказал:
— Нет, ей гляньте на них! А Тутанхомона вам — шьто, на улице показывать?
В ташкентском театре драмы и комедии имени Горького были два таких персонажа, словно Hат и Наташон: рабочий сцены, молчаливый и тощий узбек Джура, и маленький, толстенький завхоз Лифшиц. Мне приходилось бывать там на репетициях, и помню сценку в фойе: Джура выносит на плече свернутый в рулон ковер и мрачно спрашивает Лифшица: — Липчиц! Кавор бит? (то есть, выбивать ли ковер?)
А Лифшиц ему проникновенно так: — Джюра, ей работаете в русском теятре! Надо говорить мьягче: «ка-вьё-ор»…
Между прочим, довольно долго я не отдавала отчет — откуда этот южно-русский говорок в Ташкенте, хотя знала, что там живет множество эвакуированных во время войны, да так и осевших в этом городе одесситов. Поняла гораздо позже, уже в Израиле, встречая повсюду этот юмор, быстроту реакции, удивительную жизнестойкость бывших одесситов. Хотя, разве одесситы бывают бывшими?
«Теплые штаны для вашей мами!»