Болотные огни(Роман)
Шрифт:
— Не нет, а да.
Разговор шел шепотом.
— Впору уезжать, — сказала Нюрка.
Анна Федоровна только кивала головой.
— Тёть Нюш! — умоляюще прошептала Нюрка. — У вас же начальник на квартире стоит. Шепнули бы ему словечко. Ведь вы же знаете…
— Мне что, жить надоело?! — зашептала в ответ Анна Федоровна. — В чужие дела лезть? Нет уж, жизнь прожила, никогда этого не делала и делать не буду. И тебе не советую.
— Я ничего не говорю, только если бы начальник знал заранее…
— Пусть уж без нас узнаёт.
— Чего там узнавать, когда скоро весь город узнает. Он один или со своими?
— А когда он один бывал? Ничего, авось нас с тобой не зарежут. Да что
— Сейчас в потребилке постное масло давать будут, — мрачно и теперь уже громко сказала Нюрка, принимаясь за свои ящики, и Анна Федоровна тотчас же пустилась в путь.
— Женщины! — крикнула она, проносясь мимо хлебной очереди. — В потребилке постное масло дают!
Она сказала это с точным расчетом, когда была уже далеко и никто из очереди не мог бы ее обогнать. С несравненно большим удовольствием крикнула бы она: «Женщины! Левка вернулся», но она этого, конечно, никогда не стала бы делать.
Парня, убившего кошку, поселковые ребята прозвали «Люськин убийца», а затем весь поселок стал называть его просто Люськин, словно это была его собственная фамилия. Люськин по-прежнему жил у тети Паши со своим приятелем Николаем, крупным молчаливым парнем. Иногда у них, должно быть, собирались гости, окна тети Пашиного дома ярко светились, слышалось дребезжание стекла и гитары, громкие голоса; однако откуда приходили и куда уходили эти гости, никто не знал. Может быть, только один Нестеров, владелец кобылы Розалии.
Этот Нестеров, немолодой уже человек, с великолепной фигурой и потасканной цинической физиономией, давно уже, как было известно всему поселку, пленил сердце тети Паши. Старая Розалия подолгу стояла у тети Пашиного крыльца, оставаясь здесь иногда до самых утренних сумерек. Теперь Нестеров приезжал сюда особенно часто — единственный, кто был принят в компанию новоприезжих.
Между тем по поселку пошли тревожные слухи. Говорили, что на дороге, которая вела к станции, останавливали людей, били, требовали денег. Говорили, что с кого-то сняли костюм, что в самом поселке напали на Костю, сына машиниста Молодцова, ударили ножом в спину. Говорили, наконец, что в поселке появился известный бандит Левка, при имени которого еще недавно дрожал соседний уездный город. Все это только говорили, никто из потерпевших ничего не подтверждал, милиционер Васильков, невзрачный мужичок в сатиновой рубахе (в здешней глуши еще не видали тогда милицейской формы), ходил как ни в чем не бывало. Только вот Костя Молодцов действительно лежал в постели и никого к нему не допускали.
Осторожные люди перестали ездить последним поездом, но многие не сдавались, утверждая, что все эти страшные рассказы возникли в головах женщин, напуганных смертью кошки Люськи. Однако вскоре случилось еще одно происшествие, куда более серьезное.
Недалеко от поселка на горельнике — большом пустыре, где пять лет назад выгорел лес, оставив черную землю да несколько опаленных сосенок, — стоял клуб, большой щелявый сарай, уставленный скамейками.
На стенах его висели кумачовые, писанные мелом плакаты и портреты вождей. Сюда привозили потрепанные фильмы, и тогда народу набивалось столько, что нечем было дышать, а зрители первого ряда сидели прямо на полу. Картины привозили очень редко, но молодежь собиралась здесь почти каждый вечер, рассаживаясь обычно на бревнах, оставшихся после постройки клуба. Верховодила здесь Милка Ведерникова, веселая девушка, недавно вернувшаяся из губернского города.
В иные вечера бесшумно и всегда со стороны леса появлялось несколько парней, в их числе тети Пашины жильцы Люськин и Николай. Они садились на бревно поодаль, молча курили, плевали меж расставленных
С их появлением разговор становился натянутым, шутки неловкими, смех настороженным. Парни поднимались разом, словно по неслышной команде, и уходили в темноту. Никто не смотрел им вслед — никто, кроме Милки Ведерниковой.
Как-то в клуб привезли картину, называлась она «В пламени», ее афиши, выставленные на щитах в клубе и на станции, изображали искаженное от ужаса женское лицо, наполовину скрытое языками огня. Клуб был набит, народ прибывал, задние напирали на передних, началась давка. Между тем одна из скамеек оставалась пустой, и все делали вид, что ее не замечают: на ней мелом было написано: «Не занимать». Неизвестно откуда пошел слух, что эта скамья предназначена для Левки и его парней.
И вот самый веселый из поселковых мальчишек, белобрысый Васёк (у которого вечно сползали с живота, еще по-детски толстого, его латаные штаны), один-одинешенек занял пустую скамейку. Он сидел и победоносно подпрыгивал, подкидывая локти и вертя головой. Трудно сказать, что он думал и знал ли о зловещих слухах, однако он был, очевидно, горд отвагой и обращенными на него взглядами. Погас свет, затрещал аппарат, и Васёк, наверное, забыл обо всем на свете, поглощенный мерцающим рябым экраном. Здесь на столе горела свеча, а подле вздымалась занавеска, все ближе и ближе к пляшущему язычку огня — еще минута, и занавеска вспыхнет! Так начиналась картина. В это время послышалась какая-то возня, кто-то вскрикнул, кто-то продирался к выходу, раздалось: «Свет, свет, дайте свет!»
Когда зажгли свет, Васёк был еще жив, но через минуту он вздохнул и умер.
Его убили ножом в спину. Убийцу, если верить присутствующим, никто не разглядел, говорили, что это был невысокий и, кажется, никому не известный парень, который вырвался из клуба и скрылся раньше, чем успели что-нибудь сообразить.
Васька хоронили всем поселком. И с тех пор не осталось здесь ни одного человека, который не верил бы в существование Левки и его банды.
Страшно стало в поселке, особенно по ночам. С наступлением темноты на улицу не выходили, с последним поездом больше не ездили, в домах ждали ночных налетов. Оружия ни у кого не было, если не считать милиционера Василькова, который ходил тише воды ниже травы. К нему никто не обращался — это было бесполезно, да кроме того прошел слух, что всякий, кто обратится к властям, будет немедля зарезан со всей своею семьей. Кто защитит? Милиционер Васильков? Или те представители чего-то, которые приезжали в связи со смертью Васька? Поселок молчал.
Возвращаясь домой в поселок, Борис Федоров мечтал о тихих вечерах, о знакомых с детства лесах с густым подлеском и полянами, о холодном, с погреба молоке и заросшей осокою речке Хрипанке, где так славно ловить плотву. Он соскучился по родным местам, и теперь не только свидание с матерью или другом Костей, но встреча с любым поселковым жителем, будь то хоть Семка Петухов, была бы ему приятна.
Первым человеком, которого он встретил в поселке, была приятельница его матери тетя Паша — она стояла на крыльце своего дома.
— Эй, тетя Паша! — весело крикнул Борис, проходя. — Здравствуй!
Он ждал, что она вскрикнет «Батюшки, Борька!» и всплеснет руками, однако тетя Паша отвернулась равнодушно и, как ему показалось, нарочно. Навстречу Борису бежала мать. Не говоря ни слова, она схватила сына за руку и потащила в дом.
— Не разговаривай с ней, — сказала она вполголоса и нервно.
«Поссорились? — думал Борис, пока его тащили в дом. — Так сильно поссорились?»
Заперев дверь на засов, мать разрыдалась, уткнувшись лицом в Борисову куртку.