Большая дорога
Шрифт:
Генерал остановился, вслушиваясь в грозное рычание сотен моторов, — теперь у него не оставалось сомнения, что настал последний час испытания.
— Слышь, как ревет?.. Разъярился. Хорошего железного ежа кинул ты ему в лапы, Миша… Два месяца мял, тискал, а колючек вытащить не мог. Теперь он слепой от боли… Теперь бы только нож повострей да рука твердая, чтоб под лопатку ему… в самое сердце. Как думаешь, есть такая рука?
— Есть, отец… есть! — с радостным волнением, думая о Сталине, ответил Михаил Андреевич и торопливо зашагал к окопам.
Как всегда, перед
Гаранский едва двигался. Каждое движение причиняло ему нестерпимую боль: все тело его покрылось нарывами после того, как он вместе с Дегтяревым и другими разведчиками пролежал четыре часа в холодной воде. Он тогда не был включен в группу разведки, но пошел, потому что считал долгом партийного руководителя быть вместе со всеми на самом опасном месте. Теперь к нравственной ответственности за людей прибавилась ответственность командира. Теперь он должен не убеждать людей в необходимости биться до последней капли крови, а приказывать им делать то, что, по его мнению, необходимо, чтобы не пропустить врага через эту последнюю линию. Но Николай Николаевич не проходил обучения в военном училище, и поэтому не знал, что нужно приказывать израненными безмерно уставшим людям, которые составляли его роту.
В роте осталось всего двадцать четыре бойца, и все они были ранены — всюду мелькали грязные повязки с темными пятнами крови.
— Ну, друзья, сегодня будет трудный день, — сказал генерал, войдя в блиндаж. — Помните, что мы на последней линии обороны. Дальше нам отходить некуда…
— Об этом мы и не думаем, — спокойно сказал Турлычкин, ощупывая забинтованную руку. — Нам бы вот только гранат побольше.
От близкого взрыва встряхнуло землю, накат блиндажа заскрипел. Потом наступила странная, звенящая тишина.
— По местам, товарищи! — тихо сказал Гаранский. Командуя, он никак не мог заставить себя повышать голос, команда его звучала как просьба, но действовала очень убеждающе.
Все быстро заняли свои места и стали вглядываться в мутную даль, откуда доносился гул моторов.
Последним из блиндажа выходил Протасов. Он попросил присевшую у порога блиндажа Наташу перевязать рану.
— У меня нет бинтов, — сказала она.
— Если бы Дегтярев попросил, то нашли бы, — озлобленно проговорил Протасов.
— Он не нуждается уже в моей помощи… Он умер.
— Умер! Когда? Где? — с бесстыдно обнаженной радостью воскликнул Протасов — он один только не знал еще о гибели Владимира.
— Идите! Идите сейчас же… или я закричу и вас… вас… вас… — Наташа шепотом повторяла это слово, не в силах сказать что-нибудь другое, — вот так, без конца, патефон повторяет какой-нибудь звук разбитой пластинки.
Генерал разглядывал в бинокль березовый кустарник, еще густо покрытый медно-желтой листвой, по которому ползли немецкие танки. Он насчитал двадцать машин. Они выползали из кустарника медленно, тяжело — темносерые, как жабы, а за ними цепями двигались автоматчики.
Подпустив танки
— Гранаты! — закричал генерал.
Мимо окопа галопом пронеслись обезумевшие лошади с походной кухней, и на землю из котла выплеснулся суп из мелкой вермишели. Протасов от ужаса не видел ничего — ни этих лошадей, ни повара, ни его черпака с длинной ручкой, который повар держал в руках, как оружие, — он увидел лишь множество мелких белых червей на земле вокруг и на трупах; черви эти были и на гимнастерке его, и, не зная, что это вермишель, Протасов подумал: «Вот она — смерть… смерть…»
Он увидел приближающийся танк и присел на дно траншеи, закрыв руками лицо. Гаранский с силой встряхнул его и, глядя в глаза, тихо сказал:
— Стыдитесь! С гранатой вперед!
Протасов выскочил из траншеи, сделал несколько шагов и замер в ужасе, не спуская глаз с блестящих гремучих гусениц. Граната вывалилась из ослабевших пальцев, и Протасов, вскинув вверх руки, опустился на колени, как бы кланяясь железному чудовищу и умоляя его о пощаде.
Николай Николаевич выстрелил из пистолета в спину его, и Протасов сунулся головой в землю. Мимо него пробежал Турлычкин со связкой гранат и так же спокойно, деловито, как некогда он направлял стальные слитки в узкую щель прокатного стана, подсунул связку гранат под танк. Раздался взрыв, и танк вздыбился, как конь перед барьером.
Из-за танка показались автоматчики. Генерал вытащил из кобуры пистолет и, выбравшись из траншеи, крикнул:
— Коли их! Коли-и!
За ним побежали Гаранский, Смирнов и еще четверо ополченцев, но слева вынырнул второй танк и, стреляя из пулемета, перерезал им путь. Первым упал Николай Николаевич. Генерал почувствовал, что ему обожгло грудь. Он схватился рукой за сердце и опустился на землю, ощущая неодолимую тяжесть на плечах, — вот так было в детстве однажды, когда на него повалился воз с сеном, — и генерал все ниже и ниже клонился к земле, чувствуя запах свежего днепровского сена.
Немецкие автоматчики, стреляя на ходу, шагали через убитых. Они чувствовали себя победителями, не зная, что они уже побеждены.
Наступила ночь.
Непроглядная октябрьская тьма окутала потрясенную землю, лишь изредка на горизонте вспыхивали багровые зарницы, но после них тьма становилась еще гуще, еще плотнее.
Шугаев шел по лесу, стараясь не упустить из виду белое пятно, смутно мелькавшее впереди, — это белел мешок на спине Николая Андреевича. Шугаев смертельно устал, мучительная одышка отнимала последние силы, ему хотелось остановиться, перевести дыхание, но он шел, чтобы не обнаружить своей слабости.