Большая География
Шрифт:
Глава 5
Такой разный мир
В Кнапфу Фрэнки вернулся поздней осенью. Он стал совершенно другим. В нём появилось что-то внушающее доверие. Этот новый Фрэнки по-настоящему удивлял, горожане его не узнавали. Встречая Фрэнки на улице, кнапфцы спрашивали его имя, а услышав, с недоверием ухмылялись: мол, «знали мы Фрэнки-нырка, глупо нам врать!».
Он стал худым и улыбчивым, состриг длинные волосы, отрастил бороду и сменил кнапфскую рубашку на чужую, со строчкой около плеч. Фрэнки выглядел как поверивший в собственные силы человек, он был спокоен и приветлив. Его подозревали в обмане, упрекали в интриге.
– Он затеял что-то
Вероятно, его бы простили, если бы он вернулся как заезжий турист, слегка помятым и уставшим, а ещё лучше растерянным и трезвым. Такие изредка добирались до Кнапфы, до последнего островка жизни перед гигантскими горами Шер, за которыми, считалось, не было ничего, кроме бескрайнего неба и воды.
Туристы гостили на берегу не больше недели, а потом вспоминали о здравом смысле и с огорчением заявляли:
– Быть кнапфцем трудное дело, особенно если ты любишь молчать и не переносишь виноград.
Или с удивлением:
– Кнапфа – особенное место, здесь запрещено грустить.
Только Виру и Роксана узнали Фрэнки, причём они посчитали перемены в нём подходящими для достойного человека и решили, что таким он ещё больше годится для работы в мэрии и женитьбы.
Кроме внешности – а тут было на что посмотреть, начиная с не кнапфского рюкзака за плечами, чужих сандалий на ногах, каменных чёрных браслетов и настоящей дерзкой металлической серьги в ухе, – другим стал и его взгляд, и всё его лицо. И дело было даже не во взрослой бороде, которая у Фрэнки, как и у любого кнапфца, была густой и сразу росла опрятной. Фрэнки казался не просто другим, он казался лучше, чем любой кнапфец.
Он держался как чужак, но не казался груб, он много говорил, но речь его не была болтовнёй, он улыбался, но улыбался как будто самому себе.
Удивляло отсутствие у него любопытства – главной кнапфской черты. Он не колебался, а принимаясь рассуждать, излагал твёрдо, без лишнего. Был серьёзен, но не уныл, говорил правильно, но не гордо, и не делал важного лица.
Окажись он на другой земле и заяви о себе «Я мудрец», никому бы и в голову не пришло сомневаться.
В первую неделю после приезда Фрэнки не признавали, во вторую начали расспрашивать.
Мэр Добрэ крёстным сыном гордился, похлопывал его по плечу и расписывал прелести секретарской работы. Казалось, он позабыл о миссии спасти берег от ревнивых нападок загадочного заморского градоначальника, а может, помнил, но не напоминал Фрэнки о скорой войне. Чужой мэр испарился, волнительная драка на берегу моря угасла.
«Родинка» поглядывала на парня игриво, с усмешкой, и лениво поправляла красную длинную юбку, намекая тем самым на гамак и на то, что новобрачным кнапфкам юбка в гамаке не нужна. Она делала всё, как полагалось девице её возраста, Фрэнки же смотрел на неё бесстрастно и никак особенно ей не улыбался.
– Виру, весной я отправлюсь дальше, – сказал он однажды крёстному отцу.
– Ты знаешь достаточно, чтобы работать, ты умеешь достаточно, чтобы жениться! – возмутился Добрэ.
Фрэнки только улыбнулся и ничего не ответил.
Так началась история «Фрэнки-пилигрима», которая продлилась ещё пять лет.
Фрэнки отправлялся в странствия весной, а возвращался осенью. Когда он приезжал, жизнь в городе замирала: булочники переставали месить тесто и вешали табличку: «В городе Фрэнки! Булки вчерашние! Бесплатно!», к дверям мэрии выкатывали почтовый ящик с надписью «Для обращений» и припиской: «Приём населения временно закрыт», а на дверях аптеки вешали маленькую стрелку, указывающую на главную площадь, где и следовало искать провизора.
Фрэнки выводили на сцену и обступали со всех сторон. Ему смастерили особую трибуну, напоминавшую трибуну мэра, но, конечно же, не такую солидную. Разговоры обычно начинались с простого – с вопросов, как другие живут, что они едят и пьют, во что одеты и меняют ли платья по несколько раз в день, как делают это кнапфцы, или ходят в одном и том же неделями, как нелепые ревенийцы. Ещё кнапфцев интересовала чужая музыка и часто ли другие поют и веселятся, как делают это местные.
– Эй, Фрэнки, что там делается у аборигенов? – спрашивали его.
– Для них аборигены – это мы, – улыбался Фрэнки.
– Вот невежды, грубияны… Да как они могут про нас такое думать…
Кнапфцы хотели знать обо всём: как «чужие» танцуют, что они носят в обычные дни, а что в праздничные, в чём они женятся, а если не женятся, то как обходятся без женитьбы. Всё подлежало расспросам, всё обсуждалось. Наслушавшись, кнапфцы всё равно оставались недовольны: многое казалось им неоригинальным, другое, наоборот, не принималось из-за необычности.
Если какой-то народ был спокоен и учтив, людей называли кислыми нытиками, весельчаков нарекали развязными наглецами, про умников говорили «зануды», а глупцов не удостаивали вниманием.
Позже, к ночи, вокруг Фрэнки оставались только самые важные люди Кнапфы. Солидных господ насчитывалось едва ли больше тридцати. Влиятельные персоны начинали особые расспросы, решали важные дела.
– Фрэнки, расскажи-ка, какие девицы в Йуде? Так же горячи, как наши? – спрашивали солидные кнапфцы.
– Йудийки прелестны! Они свободны и независимы, не ждут неприятностей, поэтому веселы и собой гордятся. В столице, городе Лой, есть огромная красная стена, любая женщина может прийти к ней и написать мелом свои обиды. Если йудийка недовольна мужем – про это будут знать все. Все местные боятся красной стены. Этот страх сплотил мужчин, они как братья. Если кто-то замечает чью-то жену у той стены, он бежит к бедняге, а тот со всех ног бросается к любимой! В Лое есть и другие стены – синие, зелёные, жёлтые. Йудийцы пишут мелом все свои горечи, все свои желания.
– Скверное местечко эта Йуда. Дай слово, что не расскажешь про это нашим? Дай слово, Фрэнки! – гудели кнапфцы.
– Что у них с мэром? – хмуро спрашивал Виру. – Кто он? Каков? Требует ли наград? Терзают ли его мысли? Горд ли собой? Похож на голубя? Похож на дракона?
– Это мел, – тихо отвечал Фрэнки.
Кнапфцы молчали. Тишина была долгой.
– Ими руководит брусок из белого камня? Их надо спасать, – тихо говорил Виру, а потом выкрикивал: – Кнапфцы, их надо спасать! Ой-ой-ой, несчастные мои, добрые… слепые птенцы… Как же тяжело им, как грустно… несправедливо, горько! Кто, – кричал Виру, – кто, кроме нас, им поможет? Никому нет дела, все мимо пройдут и не скажут: «Как живёшь ты? Зачем к стене бегаешь? Что пишешь? А читает кто? А есть ли ему дело до тебя?» Надо взять их к себе, поселить у нас… Хватит уже быть сиротами. Фрэнки, сынок, не забыл дороги? Поедем с тобой завтра же. Они меня увидят, всё поймут, заплачут, скажут: «Как же долго ты к нам шёл. Без тебя-то мы и не жили», а я им отвечу: «Ну всё, всё, мои, никому не отдам». Как бросить? Люди же, они детьми были, ползали… Да ничего не поменялось… Ох и беда… Я себя не прощу, если пожму плечами! Нельзя мимо. Где такое было, чтобы мел… Как этот мел им мозги-то выкрутил, рабами сделал, – волновался мэр и тут же обращался к сидящему рядом другу: – Кому служишь ты, Фед?