Большая География
Шрифт:
– Своему народу, – тихо отвечал тот.
– А они белому пустому камню. Сожми его – и останется только грязь. Что должен людям мэр? Всё должен: радость должен, порядок должен, улов… Себя отдай, а людям сделай. А мел что? Белый камень и только. Махни рукой – и нет камня, и нет мэра. Как жить?
– Верно говоришь, Виру, – гудели солидные господа, – мудрый мэр, нас бережёт!
– А хватит ли мне сил их подобрать? – Виру закрывал голову руками. – Хватит ли мне сил! Ох и горе у людей, жалко-то как… Надо собираться. Один поеду, а кому ещё?
– Езжай, Виру, езжай, – гудели кнапфцы.
– А вы как? Как бросить? И своих нельзя, и тех нельзя. Все люди, все мэра заслужили…
– Подумаем, уважаемые кнапфцы, – важно говорил Фед. – Завтра,
– Не волнуйтесь, всё завтра, садитесь, господин мэр, я же ещё не рассказывал вам о театре, – спохватывался Фрэнки.
Виру садился и хмурился.
– Театр – странное место, не понимаю, почему лойцы им гордятся. Там всегда темно и приходится сидеть на неудобных стульях. Нельзя говорить и шевелиться. Позволяется только смотреть на белое пятно впереди, в котором собираются парами или по трое и разговаривают. В театре женят без любви, враги дружат, а друзья берут палки и колотят друг друга по голове. Самый важный в театре – режиссёр. Он особенный, и всё у него необыкновенно. Он необычно сидит, необычно говорит и даже требует он необычно. Другой кто-то скажет: «Подай-ка мне эту лампу, милый дружок» и руку протянет и улыбнётся, мол, ты мой друг, и я твой друг, и лампа лежит под твоей ногой, и подать мне её – дело секунды! Режиссёр скажет: «Лампу!» и даже не глянет! Но смерит взглядом, если лампы ему не дать. Сперва он тебя не узнает, потом пальцами защёлкает и спросит: «Ты Люи? Нет? Мауро? Да к чёрту. Лампу, малыш!» После такого любой кинется лампу искать, а найдёт – прижмёт, как дитя, и, дрожа, её режиссёру поднесёт, а тот рукой махнёт: не нужна лампа, тогда была нужна, да ты опоздал. И так горько от его маха станет, что сядешь пятьдесят седьмым возле него ждать следующей «Лампы» и бросаться первым, отнимать её у другого, за внимание режиссёра бороться. Но ещё хуже, если режиссёр ничего не требует, если сидит молча, пальцами переносицу трёт, бормочет: «Идиоты», или «Прелестная Эрика, вот дура!», или «Босиком пройтись надо», или «Суета, суета! Плакала моя девочка!».
– Вот дела! – удивлялись кнапфцы.
– В режиссёра влюблены все юные йудийки. Нет ни одной, кто бы о нём не говорил и о нём не плакал. А он… любит какую-то Эрику, а кто это – никто не знает, как будто её вовсе нет. Одни домыслы, одни слухи, что Эрика та его бросила и уплыла далеко, и осталась от неё заколка, которую он, несчастный, носит на шее и теребит. Судя по эмали – давние дела: заколка та истерта. А режиссёр стар, и девиц у него полно, да только любовь одна…
– Вот человек! – важно говорил Виру. – Вот кому мел служит! Просто никто про это не знает! А я понял! – Виру махал рукой. – Что с белым пятном в театре? Что за жизнь там особенная? Для чего?
– В том пятне запросто забираются в кровать и валяются там часами, а люди на это смотрят.
– Совсем как у нас со старухой Ирмой, – гудели кнапфцы. – Хулиганка! Объявила внучке, что отправляется в мир теней и дарит ей свой жемчуг, а где лежит – не сказала, забыла. Так продолжалось полгода. Каждый день, едва заходило солнце, Ирма закатывала глаза и говорила, что её час пришёл, а про жемчуг молчала. Весь город жалел Энду и ходил к Ирме, уговаривал ту вспомнить, а она кашляла и хрипела, а едва все уходили, доставала из-под матраса шкатулку и хохотала.
– Нет, нет, в театре никто не болеет! – восклицал Фрэнки.
– Так и она была здоровее многих! Симулянтка! А через год Энда почистила её матрас и нашла её жемчужные нитки! Лишившись бус, Ирма действительно захворала и однажды не проснулась.
– На сцене всё не по-настоящему! – настаивал Фрэнки.
– Лойцы ходят смотреть на враньё? Странные ребята! Все ищут правды, а они обмана! – гудели кнапфцы.
– Это не враньё, это сцена! – восклицал Фрэнки. – Смотришь на белое пятно, и видно, кто пройдоха, кто самозванец, а кто подливает воину отраву. На сцене тебе объяснят, как не попасться на крючок интригану, как правильно пьянствовать, чтобы восхищать, а не прослыть дебоширом, как потерять покой из-за любимой и как его сохранить, если за тобой гонится её муженёк с кочергой. Но не это в театре главное, а то, что там не существует времени… За час пройдёт десяток лет: кончится война и вырастут дети. А ещё за театр надо платить!
– У нас достаточно заглянуть к Макену – и увидишь всё то же самое абсолютно бесплатно! Тебя там и научат, и повеселят. Не рассказывай ему про театр, иначе он устроит торговлю возле своего сада, а так, едва грустно – мы знаем, куда заглянуть!
– Но это не одно и тоже! – возражал Фрэнки. – Театр это…
– Лой – неправильное место, – перебивал его Виру. – Главного там зовут Режиссёр, его все любят, а он любит заколку Эрики. Чтобы занять свой народ, он настроил разноцветных стен и раздал мел. Я ничего не понял. Я расстроен.
– Лучше расскажи нам историю про домру, – кричал седой кнапфец. – Что за музыка из трёх струн? Позор, а не музыка.
– Лойцы говорят, «домра – умная голова». Её круглая коробка напоминает им голову. Домру слушают для новых мыслей, – объяснял Фрэнки.
– Скажи ещё, они домре поклоняются! – хохотали кнапфцы. – О, Бог домры! Твои лойцы – дикари… Поклоняться следует только тому, кто выше тебя, у кого есть тайна, а в домре какая тайна? – говорил седой кнапфец.
– Я слышал струны домры и видел, как после концертов лойцы меняются, – убедительно отвечал Фрэнки. – Они становятся энергичны, принимаются выгуливать собак, катать бельё, поливать огород и выпекать! Какая после домры получается выпечка! Лойские лепёшки становятся волшебными, я пробовал и уверен: те, что пеклись накануне, никуда не годятся, а эти, свежие, – настоящее утешение. Любой, кто пробует такую, становится смелым и сильным. Эти лепёшки продаются на один мокрон дороже, но все знают, за что они переплачивают. Домра – гениальная придумка. Однажды я потерял ключи от комнаты приятного господина, пустившего меня на постой. Он был стар, но ещё очень крепок и утверждал, что слушает домру трижды в день и это даёт ему силы. Я повинился за ключи и получил совет немедленно отправиться на главную площадь. Как только я услышал гитарку, то сразу догадался проверить задний карман.
– Они оказались там, Фрэнки?
– Нет, но я нашёл кое-что получше: билет на большую лодку, который я купил за неделю до потери, да так увлёкся, что позабыл о нём. Если бы не домра, наверное, проспал бы отплытие. На обороте билета так и было указано: «Отплытие с первыми лучами солнца». Ключи мне стали не нужны.
– А куда ты отправился дальше, Фрэнки?
– Я поплыл через большой пролив на прекрасную землю Красного Неона. Я много слышал о ней от людей из Йуды. Неон – страна учёных.
– Что за страна учёных? – гудели кнапфцы.
– Помните время, когда Рауль был чудаком? – Виру махал рукой. – Ну тот Рауль, что выдумал колодцы и гостиницы? Он называл себя учёным!
– А ещё Рауль называл себя мифическим псом. В его голове было много бредовых затей. Если кто-то не соглашался с ним, он поднимал скандал, но стоило его похвалить, сказать, что гостиницы – отличная затея и наконец есть честное место, «когда перебрал», он благодарил и казался умиротворённым. Чем бы кончил Рауль, если бы его не лягнула лошадь и он не стал бы нормальным весельчаком, как и все! – подсказывал Фед.
– Неонские учёные – не Рауль. Он фантазёр, а они чертят и спорят с друг другом, а потом мастерят по чертежам. Вы бы видели, как они счастливы, когда у них случается провал.
– Ну и чудаки! Все у них неправильно!
– Тогда им приходится ещё больше чертить, спорить и мастерить. А когда всё ясно, они болеют от безделья! Впрочем, я не видел больных неонцев. Они всё время учатся, учат или спорят – они счастливые. Это они придумали университеты. Когда я впервые увидел за партами взрослых учеников, то очень удивился. Только представьте: школьник-бородач, и рядом учится его жена!