Большая грудь, широкий зад
Шрифт:
Под шипение газа мы молча ждали. Ждала и тростниковая циновка. Четверо молодцов с шестами превратились в чёрные каменные статуи. Неожиданно ударил гонг, и все вытянули шеи, чтобы разглядеть, что делается внутри, за воротами, но мешал белый экран [57] с большим иероглифом «счастье», взятым в рамку. Казалось, прошла целая вечность, и вот наконец на сцене появилась физиономия Сыма Тина, старшего хозяина Фушэнтана. Бывший голова Даланя, а теперь глава Комитета поддержки, он, держа в руках гонг, покрытый вмятинами от колотушки, и будто нехотя ударяя в него, сделал круг на циновке. Потом вышел на середину и обратился к нам:
57
Экран при входе — защита от злых духов, которые, по традиционным представлениям, могут двигаться только по прямой.
— Земляки! Деды и бабки, дядья и тётки, братья и сёстры, сыновья и дочери! Мой младший брат добился успеха — разрушил железнодорожный мост. Эта добрая весть разнеслась далеко по округе, поздравить нас прибыли многочисленные родственники, они поднесли более двадцати благопожелательных свитков. Чтобы отметить эту выдающуюся победу, брат пригласил труппу актёров. Он и сам выйдет на сцену и сыграет роль в новой
Он произнёс всё это гладко и с выражением, поклонился зрителям и бегом вернулся к воротам, откуда уже выходили музыканты с хуцинем, [58] бамбуковой флейтой и пипа, [59] таща за собой табуретки.
Музыканты расположились у края циновки и стали настраивать инструменты под две ноты, которые давал флейтист. Высокие звуки снижались, низкие взмывали вверх. Голоса хуциня, пипа и флейты сплелись воедино, прозвучали вместе и смолкли. Вскоре появились ударные: барабаны, гонг, большие и малые цимбалы. И эти музыканты несли табуретки; усевшись напротив струнных, они тоже провели небольшую разминку. Наконец несколько раз монотонно ударил гонг, затем пронзительно рассыпалась барабанная дробь, следом вступили вместе хуцинь, пипа и флейта, свиваясь в мелодию, которая словно опутала нам ноги так, что и шагу не ступить, так оплела души, что и мысли в голову не шли. Мелодия — то нежная и печальная, то журчащая, будто что-то нашёптывающая, — что за жанр такой? Так это же дунбэйский маоцян, в народе его ещё называют женой, привязанной к колу. [60] Как говорится, когда исполняют маоцян, в голове смешиваются три начала и пять принципов; [61] правда и то, что когда маоцян слушаешь, отца с матерью забываешь. Подчиняясь этому ритму, пришли в движение ноги зрителей, стали подрагивать губы, затрепетали сердца. Напряжение достигло крайней точки, как стрела в натянутой тетиве. Пять, четыре, три, два, один — и вот зазвучал нежный голос. Устремившись вверх, он поднимался всё выше и выше, пронзая небеса. «Я юная красавица, скромная, прелестная…» В воздухе ещё дрожала эта пропетая на самой высокой ноте фраза, а в воротах появилась Чжаоди. С бархатным красным цветком в волосах, в синей куртке с запахом на сторону, широких шароварах, спускавшихся на синие вышитые туфли, с бамбуковой корзинкой в левой руке и с вальком в правой, она просеменила мелкими шажками, скользнув струйкой воды в ярко освещённое фонарями пространство, и застыла, приняв театральную позу. И брови-то уже у неё не брови, а полумесяцы на краю небес, и взгляд, которым она обвела всех нас, словно орошал живительной влагой; тонкий нос с горбинкой, пухлые губы краснее вишни в мае. Наступила тишина, и сдерживаемое напряжение множества неморгающих глаз, множества замерших сердец прорвалось в громких возгласах одобрения. Тело сестры пришло в движение, она пригнулась и обежала вокруг сцены: талия тонкая и гибкая, как весенняя ива над прудом, шаг лёгкий, словно скольжение змейки по колосьям пшеницы. Несмотря на безветрие, холод в тот вечер стоял страшный, а сестра была одета по-летнему. Матушка с изумлением отметила, как развилась её фигура после съеденного угря. Два бугорка плоти на груди созрели с пекинскую грушу величиной и обрели правильную, красивую форму, продолжая славную традицию женщин из семьи Шангуань, которые всегда отличались пышным телом, а особенно большой грудью. Сестра сделала круг, но дышала ровно, выражение лица не изменилось. После паузы она пропела вторую строчку: «…стала женой храбреца Сыма Ку…» Пропела ровно, не взяв верхней ноты в конце, но эффект на слушателей произвела сильнейший. В толпе переглядывались и перешёптывались: «Откуда эта девушка?» — «Из семьи Шангуань». — «А разве дочка из семьи Шангуань не сбежала с отрядом стрелков?» — «Так это вторая!» — «И когда она успела стать наложницей Сыма Ку?»
58
Хуцинь — струнный смычковый инструмент, род скрипки.
59
Пип'a — четырехструнный щипковый инструмент типа лютни.
60
Имеются в виду истошные вопли наказуемых в ходе жестокого средневекового наказания для неверных жён.
61
Три начала и пять принципов — подчинение под данного государю, подчинение жены мужу и подчинение сына отцу; гуманность, справедливость, вежливость, разумность и верность.
— Это же театральное представление, мать вашу! — громко вступилась за сестру Линди, её под держал кое-кто из зрителей. — Заткнитесь же, наконец, так вас и этак!
На какое-то время шёпот стих.
«Мой муж — мосты разрушать мастак, — пела Чжаоди, — облил вином и поджёг мост через Цзяолунхэ. В пятый день пятого месяца, на праздник драконовых лодок [62] взметнулось синее пламя на тысячи чжанов, япошек так подпекло, что отцов и матерей поминали. Тяжёлую рану на заднем месте муж мой тогда получил. Ночью вчера мороз и ветер, окрест всё белым-бело, муж мой повёл бойцов своих на железнодорожный мост…» Тут она изобразила, что раскалывает лёд и стирает в ледяной воде бельё, трясясь всем телом, как высохший листок на верхушке дерева в зимнюю пору. Захваченные представлением зрители громко выражали свой восторг, а кое-кто даже смахивал рукавом слезу. Под грохот вступивших цимбал и барабанов сестра поднялась и стала вглядываться вдаль: «Слышу, как дрожат от взрывов западные небеса, вижу, вздымаются во мгле ночной пламени языки. Значит, муж мой одержал победу и разрушил мост, и уже на пути к Яньло-вану [63] воинский эшелон. Мне пора домой возвращаться и подогреть вина, курицу ему зарезать, горшок супа сварить…» Тут сестра будто бы подбирает одежды и начинает забираться по склону дамбы, напевая при этом: «Поднимаю голову — а передо мной четверо шакалов и волков…» И тут же из ворот вылетает, выделывая кульбиты, четвёрка тех размалёванных быстроногих, что принесли и расстелили циновку. Они окружают сестру и тянутся к ней лапами, словно четверо котов, готовых схватить маленькую мышку. Раскрашенный под барсука гнусным голосом запевает: «Я капитан Камэда, шёл красотку поискать. Мне давно говорили, в Дунбэе красавиц пруд пруди, а тут поднимаю голову и вижу прелестное личико прямо перед собой. Пойдём, девочка, пойдём с великим тайкуном, [64] ждёт тебя счастье и услада…» «Японские черти» набрасываются на застывшую, как палка, сестру, подхватывают её на руки и, подняв высоко над головой, обносят вокруг циновки. Барабаны и цимбалы выбивают бешеный ритм, словно налетел ураган. Переполненные эмоциями зрители устремляются к сцене. Впереди с криком «Опустите мою дочь!» бежит матушка. Я в своём «кармане» встал тогда на ноги — подобное чувство я пережил позже, когда впервые проехал верхом. Вытянув вперёд руки, подобно коршуну, когтящему зайца, матушка норовила выцарапать глаза «капитану Камэда». Тот с воплем ужаса отскочил от сестры, остальные трое тоже убрали руки, и она грохнулась на циновку. Троица ретировалась, оставив «капитана Камэда» одного, а матушка взгромоздилась ему на спину и принялась драть за волосы.
62
Праздник драконовых лодок приходится на пятый день пятого месяца по лунному календарю, это традиционное празднование начала лета. Своим названием праздник обязан проводимому в этот день состязанию в гребле на лодках, изображающих драконов.
63
Яньло-ван — владыка царства мёртвых.
64
Тайкун — в средневековой Японии почтительное обращение к сёгунам. Сотрудничавшие с японцами китайцы обращались так к офицерам.
— Мама, мама! — пыталась оттащить её сестра. — Это же театральное представление, это же понарошку!
Подоспевшие на помощь с трудом оторвали матушку от «капитана Камэда». С расцарапанным в кровь лицом он во всю прыть рванулся в ворота.
— Пусть только кто-нибудь посмеет обидеть мою дочку, пусть только попробует! — едва переводя дыхание, кричала распалившаяся матушка.
— Мама, такая хорошая пьеса, а ты всё испортила! — сердито бросила вторая сестра.
— Чжаоди, послушай, что мать тебе скажет. Пойдём-ка домой, не нам такие пьесы играть. — И потянула её за руку, но расстроенная сестра вырвалась.
— Мама, перестань срамить меня!
— Это ты меня срамишь! Пойдём давай! — настаивала матушка.
— Не пойду, — заявила сестра.
В этот момент на сцене появился Сыма Ку. Он громко распевал: «Вот я разрушил мост и возвращаюсь на коне домой…» В ботинках для верховой езды и в фуражке, с плетью, он восседал на воображаемом скакуне, притопывал ногами и продвигался вперёд, то сгибаясь, то выпрямляясь, с несуществующими поводьями в руке, словно скакал во весь опор. Небеса сотрясались от грохота барабанов и цимбал, в лад звучали струнные и духовые; среди них выделялась флейта, звуки которой, как говорится, пронизывали тучи и разрывали шёлк. Все застыли ни живы ни мертвы, но не от страха, а под воздействием этих звуков. Жёсткое и холодное, как сталь, лицо Сыма Ку казалось донельзя суровым — ни следа лукавства или несерьёзности. «Вдруг слышу на дамбе какой-то переполох, даю плеть скакуну, чтобы нёс туда быстрей…» При этих словах струны хуциня имитируют конское ржание. «Сердце моё горит огнём, конь мой летит как ветер, его полшага — шаг других, два шага трём равны…» Ритм барабанов и цимбал нарастает, притопывая, движется всадник, потом следует «переворот ястреба», «раскладка ног в воздухе», «задыхающийся буйвол», «лев, катящий узорный шар» — всё своё умение демонстрирует на циновке Сыма Ку, и трудно даже поверить, что на заду у него большущий пластырь в полцзиня весом.
Чжаоди торопливо выпихивает со сцены матушку. Та, продолжая ворчать, неохотно возвращается на место. Трое «японцев», изогнув по-кошачьи спины, проникают в центр сцены, чтобы снова поднять сестру на руки. «Капитана Камэда» и след простыл, пришлось им справляться без него: двое взялись за сестру спереди, а один — за ноги. Зажатая между ног сестры размалёванная голова выглядела настолько комично, что зрители начали тихонько хихикать. Актёр морщил нос, закатывал глаза, и смех усилился. А когда он стал делать это ещё энергичнее, раздались взрывы хохота. На лице Сыма Ку отразилось явное неудовольствие, но он запел дальше: «Вдруг слышу шум толпы. Глядь — японские солдаты опять насильничать вздумали. Не раздумывая бросаюсь на них хватаю эту кость собачью. Руки прочь!» С этим криком Сыма Ку вцепляется в «японца», голова которого зажата между ног сестры. За этим следует каскад приёмов боевых искусств, — правда, изначально предполагалось, что будет четверо против одного, теперь же Сыма Ку противостояло лишь трое. В этом «бою» он и «японцев» одолел, и «жену» выручил. «Японцы» упали на колени, а Сыма Ку, ведя Чжаоди за руку, под радостную музыку вернулся за ворота. Тут же ожили четыре тёмные фигуры с газовыми фонарями и бегом унесли их. Перед нашими глазами непроглядной стеной встала тьма.
На другой день на рассвете деревню окружили настоящие японцы. Проснулись мы от винтовочной и орудийной пальбы и топота копыт. Схватив меня в охапку, матушка потащила сестёр к подвалу с турнепсом. Мы все попрыгали туда и какое-то время пробирались ползком в темноте. Было сыро и холодно, потом стало попросторнее, и матушка зажгла масляную лампу. В её тусклом свете мы уселись на циновку, прислушиваясь к слабым звукам, доносящимся сверху.
Не знаю, сколько мы так просидели. Вдруг в темноте прохода послышалось тяжёлое дыхание. Матушка схватила кузнечные клещи и быстро задула лампу. Подвал погрузился в кромешную тьму. Я заплакал, и матушка сунула мне грудь. Молоко было холоднющее, вязкое и отдавало горько-солёным.
Дыхание приближалось, матушка уже занесла клещи. В это время раздался изменившийся голос второй сестры:
— Мама, не бей, это я…
Матушка, словно обессилев, опустила руки.
— Ну, Чжаоди, до смерти напугала, — облегчённо выдохнула она.
— Мама, зажги лампу, — попросила сестра, — у меня тут ещё кое-кто.
Хоть и не сразу, лампа загорелась, едва осветив нашу пещеру. Вторая сестра, в грязи с головы до ног, с кровавой царапиной на щеке, держала в руках какой-то свёрток.
— Это ещё что? — удивилась матушка.
Рот Чжаоди скривился, и по измазанному лицу потекли светлые слёзы.
— Мамочка, — сдавленным голосом произнесла она, — это сын его третьей наложницы.
Матушка как онемела, а потом взорвалась:
— Отнеси туда, где взяла!
Сестра подползла к ней на коленях и глянула снизу вверх:
— Матушка, помилосердствуйте, у него всю семью вырезали, он единственный, кто остался…
Отогнув уголок свёртка, матушка открыла смуглое и тощее личико последнего отпрыска рода Сыма. Малыш сладко спал, ровно дыша и сложив розовые губки, словно сосал грудь. Меня переполнила ненависть к этому поганцу. Я выплюнул сосок и заревел, но матушка наладила его обратно, ещё более холодный и горький, чем прежде.