Большая игра на понижение: Тайные пружины финансовой катастрофы
Шрифт:
Мысль начала приобретать материальные формы с появлением нового соседа Джейми в Беркли по имени Бен Хокетт. Хокетт, которому было 30 с небольшим, девять лет продавал, а затем торговал деривативами для Deutsche Bank в Токио. Бена, как и Джейми с Чарли, окружала плотная приторная аура изгоя. «Карьеру я начинал 22-летним холостяком. Теперь у меня есть жена, ребенок и собака. Я терпеть не могу свою работу и, возвращаясь по вечерам домой, сам себе противен. Не хочу быть таким отцом для своего ребенка. Меня постоянно грызет мысль: “Надо что-то менять”». Когда он собрался увольняться, руководство Deutsche Bank потребовало перечислить все претензии с его стороны. «Я заявил, что не люблю ходить в офис, не люблю носить костюмы, не люблю жить в большом городе. А они в ответ: “Ну и чудесно”». Руководство позволило ему носить, что захочется, жить, где заблагорассудится, и работать, где удобнее, — но при этом оставаться сотрудником Deutsche Bank.
Бен переехал из Токио в район залива Сан-Франциско вместе с $100 млн от Deutsche Bank, на
Это был союз на редкость одинаково мыслящих людей. Бен разделял мнение Чарли и Джейми о том, что люди и рынки недооценивают вероятность кардинальных перемен, однако в своих взглядах он на шаг опережал напарников. Чарли и Джейми интересовала преимущественно вероятность катастроф на финансовых рынках. Бен же, помимо этого, толику внимания уделял вероятности катастроф в реальной жизни. Люди преуменьшают эту вероятность, полагал он, поскольку предпочитают о ней не думать. И на рынках, и в жизни люди в экстремальных ситуациях выбирают одну из двух реакций: беги или борись. «Бороться — это: “Я во всеоружии”, — говорил он. — Бежать — это: “Мы все обречены, поэтому я ничего не могу с этим сделать”». Чарли и Джейми принадлежали ко второму типу. Когда он упомянул о том, что из-за глобального потепления уровень моря может подняться на 20 футов, те лишь пожали плечами и заметили: «Я ничего не могу изменить, так какой смысл тревожиться?» и «Я бы предпочел умереть к тому моменту, как это случится».
«Два холостяка на Манхэттене, — говорит Бен. — Из таких: “Если у нас нет возможности жить на Манхэттене, лучше не жить вообще”». Его удивляло, что Чарли и Джейми, настолько ясно осознавшие вероятность радикальных перемен на финансовых рынках, не видели аналогичной вероятности за их пределами. «Я стараюсь подготовиться сам и подготовить детей к непредсказуемым условиям жизни», — как-то сказал Бен.
Чарли и Джейми предпочитали, чтобы Бен держал свои апокалипсические предсказания при себе. Они навевали тоску. Никого не интересовала новость о том, что Бен обзавелся маленькой фермой в деревенской глуши, к северу от Сан-Франциско, где не было дорог и где на маловероятный случай конца света в достаточном количестве произрастали овощи и фрукты. Однако Бен не мог молчать, тем более что его мрачное мировоззрение лежало в основе инвестиционной стратегии: вероятность катастроф и бедствий была неизменной темой их бесед. Однажды в телефонном разговоре с Беном Чарли заметил: «Ты не приемлешь ни малейшего риска, но при этом живешь в доме на вершине горы, которая находится на линии разлома, и это в период, когда рынок жилья испытывает небывалый подъем». «Он ответил: “Мне пора” — и повесил трубку, — вспоминает Чарли. — Мы примерно два месяца не могли с ним связаться».
«После телефонного разговора я понял, что должен продать дом. Немедленно», — поясняет Бен. Его дом оценивался в миллион долларов и, возможно, даже дороже, а арендная плата не превышала $2500 в месяц. «Он продавался в 30 раз дороже совокупной арендной платы, — говорит Бен. — Основное правило: покупаешь за 10, продаешь за 20». В октябре 2005 года он вместе с семьей переехал в съемный дом, подальше от линии разлома.
Бен считал Чарли и Джейми не профессиональными инвестиционными менеджерами, а скорее дилетантами, или, по его собственным словам, «парочкой башковитых ребят, балующихся игрой на рынке». Однако их стратегия покупки дешевых билетов на игру с ожидаемым финансовым кризисом нашла отклик в его душе. Вряд ли ее можно было считать безошибочной, скорее наоборот, она давала сбои гораздо чаще, чем положительные результаты. Иногда ожидаемый кризис так и не случался, иногда они вообще действовали наобум. Однажды Чарли наткнулся на странное, по его мнению, ценовое несоответствие на рынке фьючерсов на бензин. Он быстро купил один контракт на бензин, продал другой и получил вроде бы безрисковую прибыль. Правда, потом выяснилось, что один контракт был на неэтилированный бензин, а второй на самом деле — на дизельное топливо. В другом случае верной была посылка, но неправильным вывод. «Однажды Бен позвонил мне и заявил: “Знаешь, мне кажется, в Таиланде грядет переворот”, — рассказывает Джейми. — В газетах ничего не писали о перевороте, это была настоящая сенсация. Я засомневался: “Да ладно, Бен, бредовая идея, не будет там никакого переворота. И вообще, с чего ты взял? Ты же сейчас в Беркли!”» Бен поклялся, что информация надежная — от одного бывшего коллеги
Из-за убытков никто особенно не убивался — они являлись частью плана. У них было больше падающих акций, чем растущих, но их убытки, стоимость опционов, по сравнению с прибылью можно было считать смехотворными. О причине своего успеха Чарли и Джейми могли только догадываться. Зато Бен, который оценивал опционы для крупной фирмы с Уолл-стрит, знал, чем он объясняется: финансовые опционы неправильно оценивались. Рынок часто недооценивал вероятность резкого движения цен. Рынок опционов, как правило, уповал на то, что отдаленное будущее станет больше походить на настоящее, чем оказывалось в действительности. Стоимость опциона зависела от волатильности лежащих в его основе акций, валюты или товара, а при оценке будущей волатильности акций, валюты или товара рынок опционов опирался на недавнее прошлое. Когда акции IBM торгуются по $34 за штуку и последний год болтаются вверх и вниз вокруг этого уровня, опцион на покупку акций по $35 редко является недооцененным. Когда последние два года золото торгуется на уровне $650 за унцию, опцион на покупку по $2000 за унцию в любой момент на протяжении следующих 10 лет вполне может быть серьезно недооценен. Чем дольше срок действия опциона, тем нелепее результаты, генерируемые моделью Блэка — Шоулза, и тем больше благоприятных возможностей открывается для людей, которые ею не пользуются.
Как ни странно, но именно из-за Бена, наименее коммуникабельного из всей троицы, сторонние наблюдатели воспринимали Cornwall Capital как традиционного институционального инвестора. Он знал механику торговых залов на Уолл-стрит и понимал, во что обходится Чарли и Джейми их образ несерьезных инвесторов или, как выразился сам Бен, образ «гаражного хедж-фонда». Самыми долгосрочными опционами, доступными индивидуальным инвесторам на публичных биржах, были LEAPS, опционы на обыкновенные акции на два с половиной года. Однажды Бен предложил Чарли и Бену: «Знаете, если бы вы проявили себя серьезными институциональными инвесторами, то могли бы позвонить в Lehman Brothers или Morgan Stanley и купить восьмилетние опционы на все что угодно. Как вам нравится такая перспектива?»
Очень даже нравилась! Они спали и видели, как напрямую работают с источником самых, по их мнению, недооцененных опционов: самыми прожженными отделами торговых операций Goldman Sachs, Deutsche Bank, Bear Stearns и прочих банков. Охотничья лицензия, так они это называли. Охотничья лицензия имела вполне определенное название — ISDA. Это были те самые контракты, придуманные Международной ассоциацией по свопам и деривативам (ISDA), которые хотел иметь Майк Бэрри, прежде чем приобретать первые дефолтные свопы. Имея контракт ISDA, вы теоретически могли работать с крупными фирмами с Уолл-стрит, если уж не на равных, то хотя бы как взрослый. Впрочем, была одна закавыка: несмотря на успешные операции, денег у нашей троицы водилось не много. Что еще хуже, все деньги были их собственными. По меркам Уолл-стрит, они в лучшем случае подпадали под категорию «лиц с крупным капиталом». Богатых людей. Богатые люди удостаивались более качественного обслуживания на Уолл-стрит, чем представители среднего класса, но все равно считались лицами второго сорта по сравнению с институциональными инвесторами. Более того, богатым людям не предлагали покупать и продавать эзотерические ценные бумаги, например дефолтные свопы, которые не торговались на открытых биржах.
К началу 2006 года Cornwall Capital довела свои ресурсы почти до $30 млн, но для отделов, продававших дефолтные свопы, даже эта сумма представлялась смехотворной. «Мы позвонили в Goldman Sachs, — рассказывает Джейми, — но было совершенно очевидно, что они не желают иметь с нами дело. В Lehman Brothers над нами просто посмеялись. Перед нами возникла неприступная крепость, и нужно было либо перелезть через стену, либо сделать подкоп». «J. P. Morgan отказался работать с нами как с клиентами, — замечает Чарли. — По их словам, мы доставляли слишком много хлопот». А ведь так и было! Располагая мизерными суммами, они требовали внимания, как взрослые. «Мы хотели покупать у Deutsche Bank опционы на платину, — говорит Чарли, а они нам: “Извините, мы не можем их вам продать”». Уолл-стрит вынуждает вас платить за самостоятельное управление своими деньгами, вместо того чтобы платить за это постороннему человеку. «Мы никому не были нужны, — говорит Джейми. — К кому мы только ни обращались: чтобы ты был интересен, тебе нужно оперировать как минимум сотней миллионов долларов».
Звоня в UBS, крупный швейцарский банк, они знали уже достаточно, чтобы промолчать, когда сотрудник на другом конце провода поинтересовался, сколько денег предполагается инвестировать. «Мы научились отмалчиваться», — рассказывает Джейми. Именно поэтому на отказ у UBS ушло чуть больше времени, чем у остальных. «Он забрасывает вопрос: “Сколько вы продаете в короткую?” — вспоминает Чарли. — Но мы особо в подробности не вдаемся. Тогда он спрашивает: “Как часто вы торгуете?” Мы отвечаем: не очень, мол, часто. Следует долгая пауза. А потом: “Я переговорю с начальством”. Звонка от них мы так и не дождались».