Большая охота на акул
Шрифт:
Остаток дня расплылся в безумии. И остаток вечера тоже. И следующий день и следующая ночь. Случилось столько всего ужасного, что сейчас я даже думать об этом не могу, не говоря уже о том, чтобы опубликовать. Стедману повезло, что он выбрался из Луисвилля без серьезных увечий, мне повезло, что я вообще выбрался. Одно из самых отчетливых воспоминаний того мерзкого времени: в субботу вечером в бильярдной клуба «Пенденнис» один мой старый друг напал на Ральфа. Мужик разорвал на себе рубашку, а после решил, что Ральф пристает к его жене, которую Ральф как раз рисовал. Обошлось без рукоприкладства, но психологический шок был основательный. Последней каплей стал адский карандаш англичанина: Стедман попытался – в знак примирения – подарить
* * *
Около половины одиннадцатого в понедельник меня разбудило царапанье в дверь. Свесившись с кровати, я отодвинул занавеску настолько, чтобы увидеть, что на балконе стоит Стедман.
– Чего тебе, на хрен, надо? – крикнул я.
– Как насчет завтрака? – спросил он.
Я сполз с кровати и попытался открыть дверь, но она закачалась на цепочке и снова захлопнулась. Я с цепочкой не справился! Гребаная железка никак не выходила из паза, поэтому, резко дернув за дверь, я просто оторвал ее от стены. Ральф и глазом не моргнул.
– Ну и ну, не повезло! – пробормотал он.
Я едва его видел. Глаза у меня так распухли, что едва открывались, а от внезапной вспышки солнечного света из двери я ошалело заморгал, как большой и беспомощный крот. Стедман мямлил что-то про головокружение и жуткую жару; я упал на кровать и несколько минут старался на нем сосредоточиться, пока он рассеянно бродил по комнате, потом вдруг метнулся к холодильнику и схватил кольт 45-го калибра.
– Господи, – сказал я. – Ты слетаешь с катушек. Кивнув, он сорвал крышку с бутылки и сделал долгий глоток.
– Знаешь, это, правда, ужасно, – сказал он, наконец. – Мне, правда-правда, надо отсюда выбираться… – Он нервно тряхнул головой. – Самолет в три тридцать, но не знаю, попаду ли я на него.
Я едва его расслышал. Глаза у меня наконец открылись настолько, чтобы сфокусироваться на зеркале, и увиденное меня потрясло. Но мгновение мне показалось, что Ральф привел с собой гостя – прообраз того особого лица, которое мы так искали. Надо же, вот он… опухшая, перекошенная от пьянства, завшивевшая от болезней харя… как жуткая карикатура на снимок в старом фотоальбоме когда-то гордой матери. Как раз такое лицо мы искали – и, разумеется, оно было мое собственное. Жуть…
– Может, мне надо еще поспать, – просипел я. – Почему бы тебе не пойти в «Виллидж» и не съесть паршивой рыбы с картошкой? Потом часам к двенадцати за мной вернешься. Я слишком близок к смерти, чтобы в такой час выходить на улицу.
Он затряс головой.
– Нет… нет… я, наверное, наверх пойду, еще немного над рисунками поработаю. – Он наклонился взять еще две бутылки из холодильника. – Я пытался поработать раньше, но руки слишком дрожали… Жуткая шутка, нет, жутко…
– Завязывай с выпивкой, – посоветовал я.
– Знаю, – кивнул он. – Нехорошо, совсем нехорошо. Но от нее мне почему-то лучше…
– Это ненадолго. Сегодня вечером, вероятно, у тебя случится истерический приступ белой горячки. Скорее всего, в тот момент, когда будешь сходить с самолета в «Кеннеди». На тебя наденут смирительную рубашку и утащат в Томбс, а там будут бить дубинками по почкам, пока в себя не придешь.
Пожав плечами, он ушел, плотно прикрыв за собой дверь. Я завалился спать еще на час или два, а потом – после ежедневной пробежкой за грейпфрутовым соком в универсам «Найт оул» – мы в последний раз поели в «Фиш-Мит-виллидж»: отличный ланч из варенных на жиру потрошков в тесте.
На сей раз Ральф даже кофе не заказал, а снова и снова просил еще воды.
– Это единственное, что у них есть безопасного для человека, – объяснил он.
Нам оставалось убить еще час или два до его самолета, и, разложив на столе его рисунки, мы какое-то время над ними поразмыслили, соображая, уловил ли он дух дерби… но так и не смогли решить. Руки у него так сильно дрожали, что он карандаш с трудом держал,
– Вот дерьмо, – сказал я, – мы оба выглядим хуже любой из твоих харь.
– Знаешь, – улыбнулся он, – мне это приходило в голову. Мы приехали смотреть на жуть, люди набрались, злы до безумия, блюют друг на друга и все такое. А теперь, знаешь что? Это ведь мы…
Громадный «понтиак боллбастер» несется по скоростной трассе. В новостях по радио говорят, что национальная гвардия дубасит студентов в Кент-стейт и Никсон все еще бомбит Камбоджу. Журналист ведет машину, не обращая внимания на пассажира, который теперь почти голый, потому что всю одежду снял и высунул за окно в надежде, что из нее выветрится запах «черемухи». Глаза у него ярко-красные, а лицо и грудь липкие от пива, которым от старался смыть с кожи жуткий химикат. Перед его кожаных штанов пропитался блевотиной; его тело сотрясают приступы кашля и рыданий. Журналист загоняет большую машину через поток прямиком на стоянку перед залом вылета, там он перегибается через пассажира, чтобы открыть дверцу и выталкивает англичанина с рыком:
– Вали отсюда, педик ты бесхребетный! Извращенный свиноеб! [Хохот безумца]. Если б меня так не тошнило, я тебя пинками до Боулинг-Грин прогнал бы, хрен ты иностранный. На тебя и черемухи-то жалко… Обойдемся в Кентукки без таких, как ты!
Scanlan’s Monthly, вып. 1, № 4, июнь 1970.
СЕВЕРНЫЕ ПРОБЛЕМЫ ЮЖНОГО ГОРОДА
Луисвилль. Кафе «Квино» – на Маркет-стрит, в двух кварталах от реки, в сердце финансового и юридического центра Луисвилля. Довольно часто в долгие и сырые послеполуденные часы долины Огайо многие из тех, кто обычно подобных мест избегает, оказываются у белой пластмассовой стойки «Квино», пьют пиво «Фер» или «Фолл-сити» и едят «настоящие сырные сэндвичи за двадцать центов», пролистывая утренний выпуск луисвилльской Times. Если стоять у стойки и смотреть на улицу, увидишь только сменившихся с дежурства копов и завсегдатаев зала суда, фермеров, у которых в пикапе пятеро детишек и беременная жена, и брокеров в костюмах на две пуговицы и ботинках из дубленой кожи. Луисвилль гордится своими скачками и всем, что с ними связано, и появление хорошо одетых негров в здании городского суда удивления не вызывает.
Город, получивший прозвище «Город дерби» и «Врата Юга», сделал немало достойного, чтобы устранить внушительные И традиционные барьеры между черным человеком и белым. Здесь, в стране мятного джулепа, где к неграм относились с собственнической заботой, какой окружают хороших охотничьих собак («Обращайся по-доброму, пока работает хорошо, но когда разленится или проку от него нет, бей, пока не завоет»), расовая интеграция совершила многообещающий прорыв.
Расовая сегрегация упразднена почти во всех общественных местах. В 1956 г. детей негров принимали в бесплатные средние школы настолько легко и без проволочек, что инспекция школ даже решила написать об этом книгу под названием «Луисвилльская история». С тех пор неграм отрылся доступ в рестораны, гостиницы, парки, кинотеатры, магазины, бассейны, боулинги и даже бизнес-школы. В качестве заключительного аккорда городские власти недавно приняли постановление, запрещающее какую бы то ни было расовую дискриминацию во всех общественных заведениях. В общем и целом это сделало свое: на девяносто девять заведений, «проверенных» сотрудниками Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения (НАСП), пришлось лишь четыре жалобы, две из одного и того же ист-эндского бара. Мэр города Уильям Кауджер, чья прогрессивная республиканская демократия вызвала шепоток одобрения даже среди демократов, недавно выразил мнение большинства горожан, сказав: «Слушая рассказы о беспорядках в других городах, мы должны гордиться, что живем в Луисвилле. Разумными межрасовыми отношениями мы завоевали уважение всей страны».