Большая родня
Шрифт:
В бригадах и звеньях надо серьезно поговорить об учете всех возможностей повышения урожая. А то часто случается, что мы беремся за одно-два кольца, а про другие забываем. Из-за этого не все свои золотые жилы и прожилки раскрывает нам земля.
8 февраля.
Возле радиоприемника слушали со Свиридом Яковлевичем пьесу Шекспира. А в ней такие строки:
Ведь с песнею кончается Все лучше на свете.— Крепкие слова, но устаревшие, — промолвил Свирид Яковлевич. — У нас с настоящей песни начинается все лучше в жизни.
Припомнил гражданскую войну, когда мы с „Интернационалом“ шли в бой. Да, с песней начинается все лучше на свете…
С новым волнением мы слушали сегодня Красную площадь и „Интернационал“».
Во дворе послышался топот шагов. Скоро Иван Тимофеевич, мокрый, как хлющ, размашисто вошел в дом. На полу сразу запестрели гнезда следов. Дмитрий неохотно оторвался от дневника.
— Марийка, у тебя найдется какая-то перемена? Вымок, как черт.
— Еще бы не вымокнуть. Шатается где-то до полуночи. Нет того, чтобы вовремя прийти. Снова на совещании сидел? — по привычке заговорила будто с осуждением.
— Не на совещании, а в тележной мастерской.
— До сих пор в тележной мастерской? Что-то новое придумывали?
— Грабки делали. Ливень прибавил косарям работы.
— Ты бы и мне серп наточил, а то уж порыжел от ржавчины.
— Может вязать пойдешь?
— Эге, так и пойду. Я еще копу на такой озими играючи нажну, а молодежь разве так умеет серпом орудовать? Ей за машинами и учиться не было на чем. Ну, переодевайся уже.
Иван Тимофеевич просветлел, увидев Дмитрия.
— Вот о ком Иван Васильевич вспоминал! Ну-ка, показывайся на свет. Слышал, слышал, какой твоя бригада перезвон подняла. Правильно делаешь, Дмитрий.
— Что Иван Васильевич говорил обо мне? — подошел ближе к тесту.
— Звонил, чтобы полегший хлеб мы косили грабками с одним железным зубом, а то четырехзубцы помятый стебель не возьмут.
— И здесь уследил, — промолвил с уважением.
— Уследил… Вспомнил, как ты ему когда-то со смаком о косовице рассказывал. Это в Кадибке было — клевер ты косил там. Надеется, что будешь лучшим косарем.
— По всему колхозу?
— Нет.
— По району? — удивился Дмитрий.
— По области.
— Ого!
— Испугался?
— Да нет, — призадумался, проникаясь теплой дрожью. — Но подумать здесь есть над чем.
— Размышляй, я пока переоденусь. Или тебе надо будет думать до конца жатвы?
— Ну вечно ты нападаешь. Чем-нибудь, а ковырнешь! — вступилась за зятя Марийка.
— Хе. Больше не буду, — Иван Тимофеевич шутливо отступил назад, а Дмитрий улыбнулся.
— Отец, мне косы надо изготовить.
— Вот тебе и бригадир! — удивился Бондарь. — С чем ты думал завтра выйти в поле? С начальствующей почтительностью?
— Со старыми грабками… Вкусу еще не разобрал. А теперь надо над новыми подумать — по моей силе. Так — метра на три с половиной. Чтобы покос был, как покос!
— Пошли в мастерскую! — засмеялся Бондарь.
— Ты бы хоть переоделся, старый! — набросилась на него Марийка. — Вечно ему некогда.
— Да чего ты кричишь? Все равно снова промокну насквозь. Еще вслед за нами побеги… Ну, Дмитрий, смастерим вместе такие грабки, чтобы все удивились, — уже в сенях загремел голос Ивана Тимофеевича.
— Иван, Дмитрий, перекусите немного горячего.
— Позже, старая… А ливень стихает. Туч меньше стало. Ну, увидим, что из нашего дела выйдет. Косы сделаем, как скрипку.
Уже каплями росы белели звезды, когда Дмитрий и Иван Тимофеевич вышли из тележной мастерской. В низинах еще мелодично пели струйки, проникая в темень, они размывали ее, и над землей начинали качаться пепельные полосы.
Утро было с солнцем, с обрывками разметанных туч, с высоким пением промытого синего неба. На светлых нивах изредка морщились пятнистые тени, островами отплывали вдаль и сливались с островами лесов.
У комбайнов уже суетились молодые комбайнеры: устанавливали резальный аппарат хедера на самый низкий срез. Около кузницы косари так рихтовали сегменты, чтобы они, прилегая к пальцевым пластинкам, точили запасные ножи. Увидев Дмитрия с новыми грабками, они дружно расхохотались на всю улицу. Из кузни выбежали кузнецы и тоже, взявшись за бока, закачались от смеха.
— Агрегат Дмитрия Горицвета!
— То ли самоскидка, то ли ветреная мельница, — никак не пойму.
— Дмитрий Тимофеевич, сколько думаешь накосить?
— А на своих лобогрейках хорошо нагреете лбы, пока перегоните меня.
— Соревнуемся?
— Можно.
— Дмитрий Тимофеевич, ты же хоть тучу концом косы не задень, а то снова дождь пойдет.
Проверив работу бригады, Дмитрий подошел к облюбованному участку.
Золотистые солнечные долины уже были наполнены подвижными фигурами колхозников, гулом, веселым перезвоном. Вокруг расцветала яркая праздничная одежда молодиц и девчат. Пофыркивая брызгами, промчалась машина с вязками перевясел; где-то совсем недалеко высокое пение косы настигало песню жаворонка и мягко рассевалось в склонившемся поле. У самого небосклона раскинулся белый лагерь туч, на их фоне четко проплывал комбайн.
Ясно и полно запоминались развесистые мазки летнего утра.
С наслаждением отвел руки назад, и грабки с присвистом влетели в полегший стебель; он спросонья брызнул цветными сережками росы, вздохнул и, качнувшись, лег позади косаря. Снова синей молнией широко мелькнула коса и угасла в ржах. Целый живой сноп, как ребенок, склонился на покос с качелей грабок.
Размашисто, весело пошел Дмитрий вперед. Разомлевшие тучи едва не настигали его своими поморщенными тенями. Свежий ветерок обвевал русую выгоревшую шевелюру косаря, солнце играло на его сильных набухлых руках, мышцы бронзовым литьем выделялись на плечах и шее, а на лице горделивая сосредоточенность начала размываться улыбкой.