Большая родня
Шрифт:
Широкий двор был завален древесиной, тесом, связками дубовой коры. Как игрушка, красовался на каменном цоколе дом с крыльцом, украшенный кругом деревянной резьбой. Под торцовым окном разросся грецкий орех.
С корытом в свиной хлев пробежала Софья Кушнир, лукаво сверкнув глазами на Дмитрия, и сразу же ее лицо приняло выражение преувеличенной скромности, за которой таилась значащая улыбка.
Когда открыли дверь, из светлицы ударило крепким самосадом, самогоном, яблоками и распаренным едким потом.
Гости плотно зажали три стола. От иконостаса через две стены потекло потемневшее золото и серебро икон, под иконами в больших рамах теснили друг друга старые фотографии, на камине пучеглазо смотрели красные голуби с подведенными белой глиной ногами.
— Кажется, Дмитрий пришел, — встал хозяин с покути и одобрительно посмотрел на Карпа.
— Добрый день! — остановился Дмитрий, рассматривая Варчука.
Белая, подпоясанная тонким плетеным поясом сорочка облегала худое, костистое тело Сафрона. На черном клинообразном лице остро горбился, сразу же от надбровья, большой нос и обвислым тонким косяком врастал в смолистые волнистые усы. Под черными, без блеска, глазами двумя круто выгнутыми цыганскими сережками вытянулись фиолетовые отеки.
— Знал я твоего отца, покойника Тимофея. Крепкий хозяин был. Правда, революция выделила ему помещичьей земельки, — снизил голос. — Но чего же не брать, когда дают. Правду я говорю? — обратился к гостям, а рука почему-то задрожала и пальцы беспокойно, пауком, забегали по скатерти.
— Если помещичью — можно, а если нашу, то другой вопрос, — запустил покрытые топленым салом длинные пальцы в буйный каштановый чуб Яков Данько. — От помещичьей и я бы не отказался.
— Почему бы нет, — засмеялся кто-то из гостей.
— Садись, Дмитрий, гостем будь, — приглашала Аграфена Варчук, пышнотелая, белокурая молодая женщина, раскачивая широкий колокол табачной юбки.
Сидеть выпало напротив Карпа и счастливой, раскрасневшейся Марты. Чувствовал себя неловко, так как почему-то казалось — все смотрели на него. Был тяжелым и неуклюжим, но, выпив две рюмки, осмелел и снова перепугался, почувствовав под столом касание девичьей ноги.
— Марта, это гусь или гусыня? — строго допытывался Карп, раздирая руками жирную гусятину.
— Сам ты гусь, — фыркала Марта, посматривая на Дмитрия.
Самогону было вдоволь, и сдержанный улей загудел сильнее и снова притих, когда хозяин с рюмкой обошел все столы. Шел важно, запрятав под черными усами властную улыбку.
— Пей, Сафрон. Когда хозяин пьет — о новом заботится, бедняк — последнюю сорочку пропивает, — звякнул рюмкой о рюмку опьяневший Данько, и самогон плеснул на домотканую, с красными пружками скатерть.
— Не кричи, Яков, — поморщился Сафрон. — Пьешь ты, как… Половина вытечет. Бочку выпей, а капли не пролей. Так хозяева пьют. И не болтай лишнего, — закруглил тонкими губами всю рюмку и так резко откинул голову назад, что усы, надломленные над уголками рта, охватили вилкой острый клин подбородка.
— Яков своего не прольет, то он чужое только может.
— Не умничай! — гаркнул Данько на Денисенко. — Не раз тебя из беды вывозил. — И его скуластое лицо налилось кровью.
— Ты и добро помещичье вывозил, аж кони из шкуры лезли, — не утихал подвыпивший Денисенко.
Данько сердито посмотрел в уголок, быстро провел пальцами по длинным бровям. Бранное слово чуть не сорвалось с уст, но сразу же, передумав, рассмеялся и глаза налились самодовольной улыбкой:
— Даже пианину вывез. Служила насестом для кур. И такой у меня одна курица, рябенькая, была интересанткой, что только есть слезала с клавишей — все играла. Театр, да и только. Ну, потом чертов сельстрой забрал-таки пианину у меня… А кто в те времена не вывозил? Не зевай, говорят, Хомка. Жаль, что скоро тогда комитетчики начали свои порядки устанавливать, чтобы наш брат не очень старался. Так я красный флажок приладил на телеге — и, скажи, во все экономии и господские имения начали пропускать без слова. Хоть целый дом вывози…
— Цыц, старый. Не мели лишнего. Начальство из округа сидит!
— Начальство?.. Для кого начальство, а для нас Петр Крамовой. Свой человек!..
— Сельсовет наш… Мирошниченко, значит, страшнее этого начальства, — успокоил жену Данько подвыпивший Сичкарь.
— Этот Мирошниченко домирошникуется, — мрачно пообещал Данько.
— А меня не обидели? Душа перетлела. Лучшую земельку как языком корова слизала. — Рыжие усы высокого Данилы Заятчука вскочили в чью-то черную бороду, казалось — подожгли ее, громко чмокнулись губы.
— Не надо беспокоиться. Гулять же пришли, — остановил их Сафрон. Он пил и не пьянел. Большие глаза настороженно и высокомерно осматривали гостей.
— Такой сундук своей дочери приготовила, что парой лошадей с места не сдвинешь. Одних кожухов… И красный романовский, и белый, и черный, и крытый…
— И я по самую ляду забила. Пусть не жалуется на родителей.
— Покупал мой старик коня, и купил, приехал домой — а это кобыла.
— Га-га-га!
— Цыц, старая, не срами среди людей. Это конь новомодный.
— За твое здоровье, Дмитрий, — остановился Сафрон у их стола. — Слышал, слышал, что в отца весь пошел. Хозяйничай, корнем в землю врастай — это сила наша, — и чокнулся рюмкой.
Марта чуть не выскочила из-за стола и, скрывая радость, подала голос:
— А со мной?
— Можно и с тобой, мазунья [13] , — сузились глаза Сафрона. — Чтоб счастливой была.
— В ваших руках мое счастье, — встала и притворно вздохнула.
— В божьих, — поднял вверх черный указательный палец. — Я не враг тебе. — И снова голос стал рассудительным и строгим, словно ставя перегородку. Но Марта уже не заметила этого.
13
Мазунья — любимый ребенок, которого балуют.
«Слышишь, дорогой мой?» — говорил взгляд девушки.
— Чего же ты загордилась, как поросенок на вальке? — подтолкнул ее тремя пальцами Карп.
— Посмотри, как Ларион Денисенко «восьмерки» пишет. — Широкоплечий, весь заросший растрепанным колесом волос, отяжелевший мужичонка пристально целится глазами в дверь, но, сделав два шага вперед, неизвестной силой оттолкнулся к скамье.
— Ух, ты, холера, — настороженно удивлялся Ларион и снова пристально целился на щеколду.
В сенях Марта обвила руками Дмитрия: