Большая родня
Шрифт:
Подходили к реке.
Еще утром было известно, что старый мост разбит, а через понтонный не было надежды быстро перейти на тот берег. Решили перебираться вплавь. Подбитый же скот, овцы и телеги должны были переправить небольшим паромом, на котором орудовал, весь в прядях седины, сосредоточенный медленный дед. Без картуза, в расстегнутой рубашке, он, как скульптура, горделиво откидывался назад возле бечевы, и паром, словно пел, волнами разрезал воду.
Скоро закипела вода: небольшие острова табунов поплыли на тот берег. Сзади них держались молодые табунщики.
Неожиданно с ревом на лугу заколебались черные тени. Юнкерсы-88, мерцая грязной желтой изнанкой стервятников, пронеслись над долиной. Головастики бомб, выскальзывая из люков, увеличиваясь в глазах, разрезали погожий день, крошили его противным нарастающим визжанием. Загремела река, извергая кипящие водопады; они пузырями забились у парома.
Старый паромщик презрительно покосился и снова сильно отклонился назад. Его отбеленными волосами играл приречный ветерок.
И вдруг Иван Тимофеевич с ужасом увидел, как исчезло то место, где был паром. Через минуту на возмущенной воде закачались куски разбитого в щепки дерева. Зачем-то, будто он мог кого-то спасти, бросился вперед, а горячая противоположная волна швырнула его назад, разъединила с Подопригорой.
— Иван Тимофеевич! Иван… Иванушка! — не своим голосом крикнул окровавленный Александр Петрович, кидаясь в пелену не осевшей земли…
Теплые, искалеченные свинцом корни трав и пыль оседали ему на плечи и морщинистый лоб.
Первый, кого он увидел, был Захар Побережный, известный хлебороб, бригадир четвертой бригады. В сорочке-вышиванке он лежал на прозрачной отаве, подтекая кровью. На спокойные, широко раскрытые глаза его упало несколько зерен земли…
Вечером Иван Тимофеевич пришел в себя. Вернулся — и все тело налилось истомной болью. Кто-то тепло дохнул на него. Во тьме двумя пятнышками засветились янтарно-зеленые глазенки. Свернувшийся ягненок, пригревшийся возле человека, пристально смотрел на него, и Иван Тимофеевич все вспомнил, что произошло днем.
— Иван Тимофеевич, Иван, ожил? — дрожит слабый голос Александра Петровича. — Ох, хоть немного от сердца отлегло.
Над ним наклоняется большая забинтованная голова.
— Табуны прошли?
— Прошли… А вот нам пришлось остаться.
— Куда едем?
— Домой. В село. Иначе нельзя…
Х
Не одна есть на Подолье Сокол-гора. Зеленым морем поднимаются они между большими оврагами и холмами, покрытые рощицами черноклена, дубняка, зарослей дикого дерна. По каменистым склонам текут и серебрятся юркие струйки, и вода в них как слеза.
Когда-то ленивое барство окрестных сел только и пило воду из этих ручьев — на весах взвешивало, в каком источнике жидкость имела наименьший вес, ту и потребляли. Устин Кармелюк закрыл для помещиков дороги на горы-красавицы; там появились повстанцы, и в глубоких пространствах ночей похоронными свечками запылали барские имения. Приходили на Сокол-гору замученные крепостные и разлетались с Кармелюком по всему Подолью, неся месть и смерть лиходеям. Еще и до сих пор передаются легенды, что в пещерах какой-то Сокол-горы лежат и сыны, и сокровища Кармелюка.
Около одной из таких гор, обрывисто спадающей к небольшой речке с искореженными берегами, пришлось защищать исконную Родину сержанту энского стрелкового полка Варивону Очерету.
В первой стычке с немцами хозяйственный Варивон сразу прикинул, что куда лучше орудовать автоматом, чем винтовкой, и сам попросился пойти за «языком».
К операции он готовился по-хозяйски, детально изучая вражеский передний край. Ночью горбатились, казались более крутыми, менялись его контуры, но это уже не могло обмануть глаз Варивона. На фоне небосклона тенями иногда шевелились черные силуэты, они, как нечистые души, внезапно проваливались в землю или расплывались в противном мертвенном свете ввинченных в небо «фонарей».
«Языка», здоровенного, обмякшего фашиста, Варивон вырвал прямо из наблюдательного пункта, волоком перетянул через убитого дежурного и, не наклоняясь, побежал к своей части. «Язык» попался сержанту не столько разговорчивый, сколько тяжелый — пудов на шесть. И всю дорогу, обливаясь потом, ругал его в мыслях Варивон самыми что ни есть последними словами. «Ич, как отъелся на дармовых харчах. Такой свиной кендюх все твое лирическое сердце подорвет» — перебрасывал с одного плеча на другое «свиного кендюха», который только изредка охал, очевидно, не совсем комфортно чувствуя себя в могучих руках солдата…
— Ну, что? Принес немца или без памяти драпал? — Карп Варчук ироничным смешком встретил Очерета, когда тот возвратился из штаба.
— Пошел ты ко всем чертям и дальше, — вдруг рассердился Варивон, бросая на землю мешок с гранатами. — Человек целую ночь не спал, а он хихоньки и хахоньки начинает разводить, — и, положив в головах автомат, лег у подножия Сокол-горы.
— Не трогайте их, они сегодня очень нервенные, — с въедливой покорностью промолвил Прокоп Денисенко.
Наливаясь злостью, встал на локте Варивон, охватив рукой автомат:
— Гляди, чтобы я этим ухватом твою умную душу не потревожил. Думаешь, прячусь, как ты, по темным местам. Знаю, какая у тебя чертова мысль. К бабе захотелось!
Карп потянул Прокопа, который уже начинал бледнеть, за руку, и они, потихоньку разговаривая, пошли в кусты орешника, разросшиеся над самой речкой. Теперь Денисенко почти не разлучался с Варчуком, они все время о чем-то шептались и замолкали, когда подходил кто-то из бойцов.
— Каинова пара, — долго не мог успокоиться Варивон. — Один в лесах скрывался, а другой вором был и вором из тюрьмы возвратился. Нет на них Дмитрия. — И мысли, которые перенесли его в свое село, к Василине, родным, потихоньку размывали злость и усмирили крепким сном.
Атака началась пополудни, после минометного обстрела. Тремя дорогами, веером идущими из села, на мотоциклах сыпанули фашисты к реке.
Варивон удобно устроился за большой каменной глыбой и принялся следить за средней дорогой… Поднимая черную пыль, летели автоматчики, из-за ржи видны были только их приплюснутые движущиеся каски. Первого он снял короткой очередью на дороге возле самого луга. Мотоцикл перевернулся и запрыгал по дороге, подбрасывая и опуская большую мертвую ногу автоматчика. Справа заработал «максим» и прочистил дорогу. Но через несколько минут спешенные немцы выпрыгнули из ржи и узенькой кромкой луга бросились к реке, поливая свинцом противоположный берег.