Большая родня
Шрифт:
На большой лодке поместились все созовцы, ловя каждое слово Павла Михайловича.
Он сидел на носу, лицом к людям, задумчивый и седой, как голубь… Кажется, совсем недавно в ссылке, в далекой Сибири, вот так отдыхал на деревянных судах, весь в смоле и в гнилом пухе от порубленных, растрепанных бечевок, которыми конопатил только что вырубленные, освобожденные из льда корабли… Даже прибрежные деревья, показалось, загудели напряженными парусами.
Большая жизнь, как два рукава одной реки, соединяла прошлое с сегодняшним и пробивалась вперед. И немолодой, посеченный морщинами мужчина волновался, как в молодости волнуются…
Как очарованные, слушали Савченко крестьяне. Недоверчивый скептицизм, цепкая, устоявшаяся осторожность, выработанная нелегкой жизнью, растапливались, и даже мягче становились крутые белки глаз.
…Скудные, обделенные, задичавшие нивы, до полусмерти задавленные жирными гусеницами межей, разметывались, разбрасывали межи, поднимались вверх и, кружа, вливались потоками в широкие, могучие поля. Как обтрепанные тучи, исчезали черные, прогнившие пятна бедняцких лачуг, а за ними грязными старцами отходили в безвестность нужда, нищета и голод. Стремительные крылья нового села поднимались в легкое небо, выделялись рельефно и так близко, как только бывает в прозрачную осеннюю пору. Само счастье ранними утрами выходило с людьми на поля, пело колосом, оплетало даль дымками тракторов.
И сейчас все приволье, как свадебные гости, подошло к крестьянам: с круч спустились золотые зернистые нивы, к самому изголовью накренилось звездное небо, к лодке приблизились добрые певучие леса, и густая река у самого берега стреляла рыбой, кружила крикливыми островами птиц.
Женщины как-то незаметно теснее подходили к мужчинам, не сводя просветленного взгляда с Савченко, веря и не веря, что такое могут сделать их, до мяса потрескавшиеся руки.
— Павел Михайлович, и это не сказка? — вздохом вырвалось из груди Ольги Викторовны.
— Это наш грядущий день. Он лучше сказки.
— Дождемся ли его?
— Как уж ни трудились мы, а только с хлеба на воду перебивались. Каждое зерно той кровью напиталось.
— Неужели придет такая жизнь? — снова радостным, удивленным вздохом вырвалось у жены Кушнира.
— Придет, Ольга Викторовна. Так партия большевиков хочет. Она всегда с нами.
— Вот спасибо ей, — низко поклонилась взволнованная женщина и с укором сказала мужу: — И ты хотел такое слово утаить от нас! Как тебе не стыдно! Какими ты глазами теперь на меня посмотришь?
— Ошибся, ошибся, старая. И сам не думал, что слово может так пронять.
— Не думал. Тебе же сказано: это слово партии…
В это время с кручи начала спускаться большая толпа крестьян. Впереди шел Мирон Петрович Пидипригора.
— Кто они? — спросил Павел Михайлович.
— Бедняки.
— Середняки.
— Правильные люди.
— Значит, это ваши люди, сила ваша. Не отрывайте свою жизнь от нее. На свою сторону перетягивайте ее.
А сила с шумом и гулом упорно катилась молнией тропинки, и уже скоро не хватало вокруг лодок, чтобы вместить ее…
Вечером, когда синие потоки туманов натекли во все
Недалеко мелодично перекликнулись куропатки, и Сафрон от неожиданности вздрогнул, замер. И едва сполз страх, как недалеко зашуршали чьи-то шаги.
— Кого там нечистый носит?! — позвал и сам удивился: не было в голосе той силы, что была еще до сегодняшнего дня.
Сделал шаг вперед и поскользнулся на заросшей меже. Когда уже земля выскальзывала из-под ног, увидел какую-то темную фигуру. Стремглав встал, затрясся. В это время из-за тучи проскользнула луна, и недалеко от Сафрона задрожала холодная сгорбленная тень одинокой груши-дички…
XXІ
Эти дни проплывали как в непроглядном тумане. Глухое беспокойство Дмитрий хотел заглушить работой, недосыпал ночей и на продолговатом потемневшем челе рядом улеглись упрямство и тени, еще больше притемняющие блеск черных глаз.
Был молчаливый и часто не слышал материных речей. Над переносицей двумя дородными колосьями сходились темно-русые, с искорками золота брови, а ниже их стыка залегла короткая глубокая морщина.
Работа горела в ширококостных руках. Даже перепугалась Евдокия, когда он, немного сутулясь, пустил лодкой размашистые грабки [22] в вызревший овес. Ручку занял широкую — на полтора покоса — и пошел напролом, за каждым взмахом подбирая ароматный полукруг серебряного стебля.
22
Грабки — устройство для косы в виде небольших граблей с длинными зубцами. Косить на грабки — косить косой с грабками.
Трещал овес под косой, будто его кто-то подпалил снизу, гнулся на зубчатые качели и, отброшенный, слался ровно расстеленным рулоном. Остановится Дмитрий, поведет легким крылом точила, вытягивая из косы далеко в поле серебряный перелив, и снова нависает тенью над вспугнутыми колокольчиками. Дважды прошел длинные гоны, не опираясь на косу.
— Да разве же так можно делать, сынок? — подошла с перевяслом к нему.
— О чем вы говорите? — не понимающе поднял брови вверх, а коса затрепетала в стебле, как молния между тучами.
— Надорвешься. И скотина отдых должна иметь.
— Вон вы о чем! Не надорвусь — вы меня двужильным родили, — понуро улыбнулся, и снова затрещало поле, и покатились на землю последние слезы из низких обрубков еще живого стебля.
Безмерная даль лежит перед косарем, обвитая розовым туманом, который приближается к нему, напуганный солнцем.
В стороне, будто из веков, выплывает зеленый Шлях, шумит развесистыми липами, которые слышали на своем веку песни Кармалюка и Котовского, Щорса и Боженко; далеко между садами из долины выплывает небольшое село и кланяется тебе, Большой путь. Где-то за небольшим оврагом обзывается коса косе, как сердце сердцу, и снова стихает на высокой прозрачной ноте.