Большая собака
Шрифт:
– Уже вырос, девять месяцев было. Так мой дурень, – кивает старушка на свои ворота, и Автор сразу понимает, что речь идёт об одном из внуков-алкашей, – именно в это время в лес пса повёл прогуляться. Того возьми да и клещ укуси. Сдох. Как же это ваш выжил? – спрашивает старушка.
– Так лечили, – объясняет Автор.
– Так то ж денег стоит, да?
– Стоит, – отвечает Автор.
– Поди, немалых? – не успокаивается старушка.
Автор называет сумму.
– О, господи! Да чтобы все кобели подохли, где ж я такие деньги возьму?! – горько говорит мгновением прежде сердобольная старушка.
И вот тогда и бунтует, и мучается Автор, потому что страшна ему жестокость и рациональность доброй русской старушки. Не её собственная изначальная жестокость, а жестокость, привнесенная обстоятельствами. Машина дров всё ещё стоит куда меньше, чем Автор потратил на лечение своей большой собаки, а пенсия доброй русской старушки всё ещё меньше, чем стоит машина дров. И смиряется Автор, потому как не пристало взрослой разумной женщине мучиться проблемами каждой бабочки или даже бабушки, её дочки-алкоголички, что двадцать лет уже на кладбище, её внуков-алкоголиков, которым не жалко на водку, но и в голову не придёт заплатить хотя бы копейку за здоровье своего собственного большого пса. В конце концов, Автор – не мать Тереза, и её не беспокоят проблемы чужих больших псов, чужих бедных старушек и даже маленьких голодающих африканских детишек. И смирение это Автору горько. Как горька ему, Автору, её неспособность перевести с богова на человеческий тот самый давно составленный ею, Автором, – ещё в детстве, когда Автор была сумасшедшим ребёнком, – Генеральный План Строительства Любви. Да и какой в нём смысл, если средств на разрушение Вавилона наши души не хотят выделять. А пока не будет исполнено последнее, первое – невозможно. Ну и чёрт с этим со всем, с таким масштабным. Пока в бездне этой Вселенной ещё струятся бесконечные обращения любви в любовь между девочками и собаками, людьми и животными, мужчинами и женщинами, родителями и детьми, прошлым и будущим, всё настоящее возможно. Настоящее – это завтрак для собственного бога, лекарства для своей большой собаки и всё то с виду маленькое, как персиковая косточка, что с нами случается. А бусы рано или поздно получатся. Если каждый будет хранить и любить своё каждое звено. Не бунтуя. Не мучаясь. Не смиряясь.
Любя.
Ну, вот и закончена последняя история живописной нежанровой повести о зарытых больших собаках. Мне было довольно непросто их откапывать, несмотря на словесную лёгкость изложения последующих протоколов эксгумации. Потому я сейчас пойду, разломаю неурочно – посреди белого дня – дурацкий лунный глобус, который совершенно не соответствует интерьеру нашего дома, выдержанного со вкусом, но зачем-то храним мною. Зачем? Самый дурацкий вопрос на свете. Затем. Как вам моя веранда? Хотите кофе? Я с удовольствием сварю вам его сама. С коньяком? В глобусе много, всем хватит. Пейте на здоровье. Наслаждайтесь. Освободитесь от всего. И, бога ради, не задумывайтесь ни на секунду над тем, что хотел сказать Автор. Автор ничего не говорил. Он писал эту повесть молча. Разве только пару слов вслух сказал, да и то на телефонный звонок отвечал, совсем, впрочем, по иному поводу. Автор предаёт превентивной анафеме всех тех, кто заставляет детей писать сочинения, полные диких словосочетаний «основная тема», «главный герой», «масштабное полотно», а также «художественные средства» и проч. Сочинения каждого конкретного автора, будь он ученик пятого класса двоечник Коля Сидоров, имеют право лишь на одну форму повествования-существования – вольную. Не надо ковыряться в том, «что хотел сказать автор». Автора надо читать. Есть, как в детстве шелковицу, горделиво восседая на суку. Как плов из правильных свежих мидий, приготовленный на открытом огне в приморском дворике. Как пасхальный кулич, испечённый внеурочно, наполнивший будничную субботу запахом Воскресения Господня. Как свежую малосольную тюльку, положенную на тёплый тёмный душистый хлеб, да под холодную водку, да под взошедший на собственной грядке тугой молодой лучок, да в компании таких же юных, молодых, зрелых и старых «безумцев» и «разгильдяев». Как суп из белых грибов, утомленный русской печью, под затяжной деревенский ливень, под винницкую «бурячиху» и пряный запах яблочной падалицы. Как добрый кусок хорошего мяса, правильно приготовленный взрослым большим мужчиной в мангале. Пить, как аперитив, с видом на полыхающий всеми оттенками багряного закат среднеполосного солнца. Вдыхать, как смешанный запах ванили и шерсти, исходящий от толстого щенка, как июньскую российскую клейкую смоляную ночь. Слушать, как делящегося своей любовной песнью со всеми желающими услышать соловья. Просто читать, а не мучительно выдавливать содержимое наследственного чирья всех критиков, обозначенный в классификации критиканских хворей нозологической единицей «Что хотел сказать автор?». Нет ответа на этот вопрос. Вы или без ума от дурманного запаха черёмухи, или вам не нравится холод, всегда преследующий её цветение.
Конкретный автор конкретной повести, когда имеет желание действительно что-то важное сказать миру, идёт к своим псам, гладит их головы, мутузит их холки, треплет их за ушами, вдыхает их, прикасается к чутким, благоговейно склонённым мордам авторским лицом и молчит, как самая что ни на есть сикилявка. И в голове у неё, конкретного автора, пусто, как в храме после окончания богослужения. Это и есть самый содержательный авторский разговор с миром. Молчание познающей любовь любви.
Эпилог, который не надо было писать
Мне очень нравится писать Прологи и Эпилоги. Это позволяет ощутить себя ни много ни мало, извините, Творцом. Почесать затылок в том, что ещё не началось. И присвистнуть себе под нос «ух ты!» в хаосе того, что уже закончилось. После начала и до конца есть время и пространство. А в самих до и после нет ничего. Только Ты. Хочешь – бог, а хочешь – маленький снежок в детской варежке. Уютно устроился и думаешь: «Куда бы прицельно попасть? Или блаженно растаять тут, в козьем пуху?» Хотя твои друзья, те, что писатели, читатели и примкнувшие, возьмутся тебе же, сотворившему, объяснять, что ты пишешь эпилоги и прологи, потому как такова твоя фишка. Или что твоя проза пронзительна настолько, что читателя нельзя так просто отпускать с последней страницы в мир. Надо дать ему полежать на кушетке из самых обычных мирских предложений, чтобы у него, у читателя, не случилось духовного коллапса. Какие льстецы у меня друзья, не находите? Правда, кое-что им в моём, как они это громко называют, «литературном творчестве» не нравится. Мол, тут и там можно было бы смягчить, а здесь и вот здесь – усилить, разъяснить, и вообще законов жанра придерживаться и к читателям не обращаться. Никому оводы не нравятся, да? Все хотят кататься на лодочке по речной глади летним погожим деньком, и чтобы ни одного овода. А будь в ходу одни и те же законы жанра, так бы и смотрели все в плоские промасленные иконописные лики, не зная не то что авангардистов – супрематистов – импрессионистов – сюрреалистов, а даже и «Демона сидящего». Впрочем, простите, Врубель вроде символист. Ну, он так, к слову пришёлся, демонописец Михаил Александрович.
К слову об устремлениях человеческих. Нет никаких отдельных демонов. Человек – демон и есть. Захочет погибнуть – обязательно погибнет. Люди всё больше склонны гибнуть, отрицая, нежели любить, отрицая отрицание. Люди – демоны, а не Творцы или снежки в варежках, исключительно по собственному желанию. Этим они, собственно, и демоны – склонностями и желаниями. Снежок, лежа в уютной варежке, не склонный ни к чему и не желающий ничего, рассуждает о демонах. Забавно…
Вы знаете, что Врубель закончил Ришельевскую классическую гимназию в Одессе, хотя родился в Омске, в семье строевого офицера? Теперь знаете. Да и факультет господин Врубель закончил юридический, прежде чем в Академию художеств отправиться. Знаете, какого университета? Петербургского. Теперь знаете.
Потому с друзьями лучше просто водку пить, и никаких разговоров о писанине, литературе, фишках и так далее и тому подобное. Пусть их потом, когда ты уже снежок в варежке, а не Автор, что хотят, то и пишут про твои школы и университеты. Да хоть в огне палят изданное типографским способом. А что напишут не друзья, уж и вовсе, простите, до тухиса. Они наверняка посреди приятного и неприятного напишут нейтральное. Что-нибудь вроде: «Каждая история полнее предыдущей количеством печатных знаков ровно настолько, насколько полнее опыт женщины по сравнению с девушкой. Девушки – относительно девочки. Автор заново проживает с героинями своё детство, юность и раннюю молодость, проводя параллели между разновозрастным восприятием и манерами художественных школ… В первых двух историях мы видим Одессу, которой в очередной раз нет… В третьей – наблюдаем развал очередной империи сквозь призму личностного восприятия… В четвёртой творится чёрт знает… что курил автор?!. Из сильных сторон автора можно отметить филигранные кружевные переклички, и если уж автор сказал о медузах и бессознательном состоянии, о сахарном тростнике и Кубе, эхо этого выстрела непременно раздастся на последующих страницах… Большая собака в авторском видении – это не просто собака, а некий символ…» Критики, они же немного патологоанатомы, работа такая. И тоже не всегда могут поставить окончательный диагноз и тем более выяснить причину написания того или иного произведения. Вот пусть и мучаются, Автор не будет отбирать у них кусок горького критиканского хлеба. Только мёртвых собак пусть не трогают. Каждая мёртвая собака этого повествования – это просто каждая мёртвая собака. В живом же Авторе пусть ковыряются, как и сколько им заблагорассудится.
Так о чём этот эпилог? После всё ленивее, чем до, что творцам, что обычным людям, мы же по образу и подобию, вы в курсе. До ещё есть запал, длинная дорога кажется легко проходимой на одном голом энтузиазме и простом желании идти. Иные во время ломаются, у них случаются «путевые кризисы». Кто-то и вовсе садится на пенёк и, съев последний пирожок, орёт: «Надоело! Никуда отсюда не сдвинусь! Умру, раз мир ко мне так несправедлив!» («Ботинки жмут!», «Куда вы меня, идиоты, затащили?!», «Зачем я с вами пошёл?!», «Почему у Иванова жена красивее моей, а у Петрова зарплата больше?!», «Какого дьявола я читаю эту муть?!» – варианты картин несправедливости мира многообразны.) Да за ради бога, помирайте на здоровье! Бунтуйте, мучайтесь, смиряйтесь… А вот после те, кто дошёл, могут помыться колодезной водой, вкусно поесть, выпить чашечку горячего кофе и удовлетворённо завалиться на диванчик безвременья отдохнуть до следующего до. И вещать всякие благоглупости. Вот что такое эпилог. ВременнОй – не путать с врЕменным – отдых. Пролог же – сборы в дорогу. А путь – то, что между. Вот это самое, самостное, между – и есть время и пространство. В данном случае – время и пространство повествования. А так-то между – это и есть вся наша жизнь. Которая никоим образом не начинается и не заканчивается формой существования белковых тел. Если вы, конечно, не решите назло Кондуктору окончательно скончаться на одном из «пограничных» пеньков.
Но я затеяла конкретный эпилог не ради благоглупости абзацем выше, а чтобы рассказать вам правдивую историю из реального интервального авторского моего исчисления.
Обычно я никому не даю читать рукописи, кроме мужа, редакторов, корректоров, художников, дизайнеров, работников полиграфических комбинатов и всех причастных к созданию из рукописи пристойной книги, удобной для прочтения самыми главными людьми для любого автора, издателя и всех причастных – читателей. На сей раз пришлось поступить необычно, потому как среди задействованных в конкретном рукописном между прототипов был дорогой для автора реальный живой человек.
Конкретный живой человек за короткое время преодолел на самолёте небольшое пространство между Питером и Москвой. Затем конкретный живой человек с конкретным живым автором немного разлили воды своих времён в московских и подмосковных пробках и, наконец, оказались во времени и пространстве уединённой авторской веранды с видом на огонь в мангале, берёзы, сосны, кусты барбариса и бутылку охлажденного «Аквавита».
– Я хочу, чтобы ты прочитала, – сказала я реальному дорогому прототипу.
Реальный дорогой прототип не заставил себя долго упрашивать, налил себе в гранёный стакан сорокаградусной «живой воды» и погрузился в чтение рукописи. Читал прототип пять часов времени и треть литрового пространства бутылки. Муж Автора с одному ему известными интервалами подкладывал в мангал берёзовые поленья и подносил прототипу горячие закуски. У прототипа из синих глаз периодически струились горючие слёзы, иногда прототип встряхивал, как казалось автору, недовольно, непокорные чёрные кудри. «Странно, – думала Автор, – отчего она плачет? Ведь я написала жизнеутверждающую вещь. Мне казалось, тут всё на месте, а о смерти и о любви, и даже о собаках, мы так много говорили в детстве, когда ещё были умные и без выросшей груди, что уж кто-кто, но она!..»