Большая восьмерка: цена вхождения

Уткин Анатолий Иванович

По мнению американского исследователя Э. Картера, никто не может доказать, что именно действия американской администрации подвигли Советский Союз на радикальные перемены. М. Мандельбаум прямо говорит, что главная заслуга Рейгана и Буша в грандиозных переменах 1989 г. заключалась в том, что «они спокойно оставались в стороне»⁵¹². Ведь еще в 1989 г. Р. Пайпс, один из главных идеологов рейгановской администрации, утверждал, что «ни один ответственный политик не может питать иллюзий относительно того, что Запад обладает возможностями изменить советскую систему или поставить советскую экономику на колени»⁵¹³.

Характерно, что сторонники жесткой линии на Западе были попросту ошеломлены окончанием холодной войны именно потому, что коллапс коммунизма и распад Советского Союза имели очевидно меньшее отношение к американской политике сдерживания, чем внутренние процессы в СССР. Как писали Д. Дедни и Дж Икенбери, «направление,

полагающее, что «победу одержал Рейган», представляет собой замечательный пример упрощенчества». Повышение советских расходов на оборону «никак не объясняет окончания холодной войны и изменения общего направления советской политики»⁵¹⁴.

И в целом, хотя «Рейган объяснял (и приписал) изменение советской внешней политики фактору американской мощи и твердости, эта рационализация изменений далека от полного объяснения подлинных мотивов нового мышления Горбачева»⁵¹⁵.

В общем и целом, как соглашаются многие западные интерпретаторы, логика требует признать, что реакцией Москвы на ужесточение американского курса должно было быть не отступление, а определенное ответное ужесточение (что мы и видим, в частности, в 1984 г.). В этом смысле новая дипломатия Горбачева сформировалась не ввиду американского наступления, а вопреки ему. Даже если использовать американскую статистику, невозможно доказать, что советский военный бюджет рос как ответ на увеличившиеся американские военные ассигнования⁵¹⁶.

Настоящее улучшение двусторонних отношений началось не в пике рейгановского военного строительства и неукротимого словоизвержения, а к Рейкьявику (1986), когда Вашингтон смягчил и риторику и практику: «Чудесное окончание холодной войны, — пишет Д. Ремник, — было результатом скорее сумасшедшего везения, а не итогом осуществления некоего плана»⁵¹⁷.

И никто не может доказать, что у президента Рейгана была четко продуманная и последовательная стратегия. Находясь под давлением самых различных групп, республиканцы в 1981–1993 годах сделали столько поворотов, что только очень убежденный рейганист не отдаст дань скепсису. Президент Рейган несколько лет вообще саботировал встречи на высшем уровне — о каком таком прямом воздействии может идти речь? А какое различие между первой и второй администрациями Рейгана — от определения «империи зла» до отрицания правильности этого определения во время визита в Москву, до предложения поделиться с Россией военной технологией.

Пробел в доказательствах эффекта американского военного строительства на Советский Союз, сугубая декларативность тезиса поставила его под сомнение. Другие факторы стали попадать в фокус внимания интерпретаторов краха сверхдержавы.

Система порочна изначально

Коммунизм погиб из-за внутренних, органически присущих ему противоречий. Как утверждает Ч. Фейрбенкс, «сама природа зверя» содержала в себе внутреннюю слабость, проявившую себя в момент напряжения⁵¹⁸. Той же точки зрения в общем и целом придерживается Зб. Бжезинский, немало писавший об искажающем действительность характере коммунистической идеологии, ее неспособности дать верное направление общественного и экономического развития в рамках современной технологии⁵¹⁹. Выдающийся историк А. Шлесинджер придерживается примерно той же точки точки зрения: «Учитывая внутреннюю непрактичность… Советская империя была в конечном счете обречена при любом развитии событий»⁵²⁰. А известный социолог Э. Геллнер, рассуждая в том же ключе, приходит к выводу, что СССР погиб потому, что коммунизм лишил экономику страны стимулов роста производительности, лишил ее побудительного мотива — «жалкое состояние окружающего, а не террор подорвали веру в коммунизм»⁵²¹. Сторонники этой точки зрения отметают тезис о военно-экономическом «перегреве» СССР как наивный и не подкрепленный фактами. Они твердо убеждены, что «Советский Союз проиграл холодную войну в гораздо большей степени потому, что его политическая система оказалась порочной, чем вследствие американского сдерживания его мощи». Для сторонников этой точки зрения правильным кажется лишь один вопрос — кто же, кроме тех, кто составлял номенклатуру, готов был поддерживать коррумпированную систему? Она сгинула в конечном счете вследствие того, что «как вид производства, социализм не является чем-то, что может быть создано лишь на волевой основе, базируясь на низкой основе прежнего развития, перед тем как капитализм проделал грязную работу»⁵²².

Часть интерпретаторов отстаивает тот тезис, что виноват российский термидор середины 20-х годов, что изначальные революционеры 1917 г. были в конечном счете отодвинуты (если не уничтожены) сталинистами, ведшими дело к централизации и тоталитаризму. Эти интерпретаторы с большой охотой цитируют следующий тезис М.С. Горбачева: «Страна задыхалась в тисках бюрократической командной системы, она

подошла к пределу возможностей»⁵²¹.

Сторонников этого типа интерпретации (при всех их внутренних различиях) объединяет постулат: система либеральной рыночной экономики проявила свое превосходство над плановой системой коммунистического хозяйствования. Не только вожди в Кремле, но и широкие массы тайно, тихо, но определенно и твердо пришли к выводу, что коммунизм не может быть успешным соперником поставившего себе на службу современную науку капитализма⁵²³. Ф.Фукуяма определил триумф либерализма так: «Решающий кризис коммунизма начался тогда, когда китайское руководство признало свое отставание от остальной Азии и увидело, что централизованное социалистическое планирование обрекает Китай на отсталость и нищету»⁵²⁵. Социалистическая экономика добилась многого на ранней стадии своего становления, но в закатные десятилетия не сумела удовлетворить все более настойчиво излагаемые нужды массового потребителя — это особенно хорошо видела советская интеллигенция и население в Восточной Европе. Такие недавние мемуаристы, как Е. Лигачев, прямо выделяют кризис советской экономики в 80-е годы как решающий. Лигачев цитирует решение Политбюро, принятое в конце 1987 г. о необходимости переключения с центральнопланируемой экономики на контрактные соглашения между производителями и субподрядчиками — именно с этого момента ощутилось колебание колосса.

Смысл подобных интерпретаций — в утверждении, что коммунизм был социально болен изначально и требовалось лишь время и выдержка Запада, чтобы свалить великана. Неэффективность идеологии была заложена в учение и в порожденную этим учением реальность с первых же лет господства коммунизма в России, и лишь энтузиазм, помноженный на насилие, позволял коммунистическому строю держаться на плаву. Такое явление не могло существовать исторически долго. Неадекватность коммунизма нуждам конца XX в. явилась причиной крушения Советского Союза.

Но такое объяснение краха СССР немедленно вызывает вопрос: если коммунизм — это болезненное извращение человеческой природы, то почему (и как) он позволял Советскому Союзу в течение пятидесяти лет превосходить по темпам развития самые эффективные страны мира? Даже самые суровые критики вынуждены признать, что «советская экономика сама по себе не погрузилась в крах. Население работало, питалось, было одето, осваивало жилье — и постоянно увеличивалось»⁵²⁶. Более того, эта экономика позволила создать первый реактор, производящий электричество, первое судно на воздушной подушке, первый спутник, выход в космос, реактивную авиацию и многое другое, отнюдь не свидетельствующее о научно-технической немощи. Неизбежен вопрос, если коммунизм был смертельно болен, почему он болел так долго? И не имел видимых летальных черт.

При этом удивительно, с какой легкостью диагностируют неизлечимую смертельную болезнь коммунизма те, кто всего лишь несколько лет назад ужасался его могуществу и призывал сдерживать его непреодолимую мощь. Такие всегда убежденные в своей правоте идеологи, как 36. Бжезинский, не моргнув глазом говорят о Советском Союзе как об аберрации истории, говорят о смертельной внутренней болезни коммунизма, делавшей его обреченным на гибель⁵²⁷. Но многие десятилетия до того они устрашали мир картинами феноменальной крепости коммунизма. Эти идейные подвижники еще вчера призывали бороться с неумолимой «ясно выраженной угрозой», которую могли остановить только самые масштабные контрусилия. Внезапно эта «ясно выраженная угроза» стала подаваться смертельно больным обществом. Поражает легкость перемены взглядов. Можно ли одновременно быть и всесильным и бессильным? Зафиксируем, как минимум, что мощь коммунизма была преувеличена, а степень западного воздействия на него завышена чрезвычайно.

Погубила внутренняя эволюция

Третья мощная интерпретационная волна исходит из примата внутренних процессов в СССР. Все прежние объяснения характеризуются этой волной как «не учитывающие транснациональных процессов, не объясняющие внутрисистемных перемен»⁵²⁸. Приверженцы этого вида интерпретации придают первостепенное значение распространению (посредством радио, телевидения, всех форм массовой коммуникации) либеральных идей, привлекательных идеологических конструктов, они подчеркивают воздействие либерального мировидения на замкнувшееся в самоизоляции общество. И, одновременно, «более агрессивная внешняя политика Рейгана подорвала нервы кремлевского руководства и дискредитировала доминирующую парадигму советско-американских отношений среди советской политической элиты»⁵²⁹. От этой волны следует призыв сосредоточиться на том. что фактически определяло действия отдельных лиц, на мировоззрении новой когорты коммунистических лидеров, обратить первоочередное внимание на психологию определивших исход соревнования Восток-Запад фигур, на их определяющие персональные черты, на их амбиции, предлагаемый ими идейный выбор, на логику внутрифракционной борьбы.