Большая Засада
Шрифт:
— Уже дней двадцать как. Я вам послала весточку в Аталайю. Вам не передали?
— Я был в дороге, только сейчас возвращаюсь. А что Ира?
— Она осталась с отцом.
— А если он с ней сделает то же, что с тобой?
— С Ирой, крестный? Но она мала для этого, ей и одиннадцати лет нет, еще даже кровь не пошла.
— Да разве кума такие глупости остановят? В доме Луизы Мокото, в Рио-ду-Брасу, есть десятилетняя девочка — уже клиентов принимает. Говорят, как раз отец и попортил. В этих местах только и есть, что какао и бессовестные папаши.
Он говорил об этом без эмоций — так было, и этим все сказано. В молчании, тяжелом от мыслей и желаний, капитан толкнул ногой
Его крестница. Девчушка, грязная и голая, бежала к нему, чтобы повиснуть у него на шее. Натариу давал ей мелкую монетку, но она отказывалась. Она хотела только сидеть у него на плечах, держась за края кожаной шляпы, хотела играть. Она росла, засыпая в гамаке, прижимаясь к груди бандита, смеясь, когда он щекотал ее за пятки. Вселенная ребенка замыкалась в крестном, кроме него была только пустыня разочарования и равнодушия.
Больше чем крестный, почти отец. И что с того? Настоящим отцом был Флоренсиу, и она не отказалась, когда старик ее захотел. Она спала с ним больше года, хотя и без удовольствия, но покорно. Натариу приложил руку к животу Бернарды, она замерла, но когда его пальцы коснулись груди, изобразила улыбку и опустила глаза. Капитан толкнул ее на койку.
После сдавленного всхлипа, возгласа желания и радости, крика победы, Бернарда легонько провела рукой по лицу крестного, задрожала, улыбнулась и сказала:
— Я всегда знала, что однажды буду спать с вами.
Она прижалась к потной груди, как та девочка в гамаке:
— Это было во сне много раз. Когда я хочу чего-то, мне это снится. А крестный тоже? — Она затягивала разговор, чтобы удержать его рядом, у своего лона…
— Сон — это ложь, сны ничего не стоят. Когда я хочу чего-то, я это делаю или беру. — Он смягчил голос, чтобы закончить. — Лучше иметь, чем мечтать. Я тоже хотел.
Благословенные слова, счастливые: крестный хотел ее, умирал от желания спать с ней и войти в нее. Разочарование и горесть жизни рассеялись, им не было места в светлом мире поцелуев и ласк, когда тела и души разоблачались и отдавались друг другу без стыдливости, без робости. «Ах, как хорошо, крестный, насытимся друг другом, мне нужно это в награду за бесконечные дни и ночи в страхе и отвращении! Ах, крестный, сколько времени потеряно! Сколько грустных дней! Насытимся друг другом, не уходите!»
— Крестный ведь сейчас не уедет, нет? Еще рано. — Она извинилась: — Мне и угостить вас нечем. Только собой, если крестный еще хочет.
Они оба хотели, праздник продолжался, пока солнце не опустилось в реку и мул не заржал снаружи. Обуваясь, капитан спросил:
— Что сказал Турок?
— Он здесь магазин откроет. Говорит, что здесь есть будущее. Он должен вернуться.
— Когда он здесь появится, скажи ему, чтобы пошел в Аталайю и поговорил со мной. Но сразу предупреди его, что холм у излучины, самый высокий, — мой и только мой.
Слова крестного были истиной и законом, Бернарда задала вопрос, просто чтобы еще немного продлить разговор и задержать его рядом, продлить счастье:
— Вы купили его вместе с плантацией?
— Плантацию мне дал полковник за заслуги. И этот холм я тоже заслужил, вот только не знаю, кто мне его дал в награду — Бог или черт. Я только знаю, что холм мой и ничья нога туда не ступит, ничья рука его не коснется.
Прощаясь, он не оставил ей денег: он бы обидел ее этим — вместо медной монеты девочка просила просто ласки. Но прежде чем пуститься в путь, капитан договорился с Баштиану да Розой и Лупишсиниу, чтобы они за его счет построили из остатков
Негр Каштор Абдуим да Ассунсау нападает на хозяина энженью, [15] сделав его два раза рогоносцем
Негр Каштор Абдуим да Ассунсау привез из Реконкаву, откуда он был родом, прозвище Тисау Асезу, что значило «горящая головешка». Частично он ее сохранил, редко откликаясь на имя, данное ему при крещении. Он был теперь просто Тисау, веселый парень. После своего побега он навсегда оставил позади прозвище Принц Черного Дерева, которое Адроалду Муниш Сарайва де Албукерке, барон де Итуасу, повторял с очевидным оттенком насмешки, а вот баронесса Мари-Клод Дюкло Сарайва де Албукерке, или попросту Мадама, произносила, закатывая глаза, цокая языком и покачивая задом.
15
Сахарная плантация с заводом.
Задом, а вовсе не бедрами, ляжками, попкой, кормой, как утверждала понимающая в этом деле, несмотря на всю свою пристрастность, мулатка Руфина, которая говорила об этом на кухне особняка, вызывая слушателей на смех и колкости: раз уж у Мадамы этого богатства нет, то она и покачивать им не может. Вместо этого она таращила огромные, умоляющие, будоражащие глаза и выставляла напоказ с присущим иностранкам бесстыдством крошечные, но крепкие груди, высокие, необыкновенной белизны с розоватым отливом — изящества необыкновенного, — просвечивавшие сквозь кружево прозрачной блузки из органди. Когда молодой Каштор в ярком костюме лакея входил в столовую с хрусталем на серебряном подносе, Мадама шептала: «Mon prince», [16] — и голос ее растекался от удовольствия.
16
Мой принц (фр.).
И у Руфины тоже голос растекался от удовольствия, когда она видела его в кладовке в желто-зеленом костюме с красной отделкой на рукавах с буфами. Она вздыхала: «Головешка горящая, ах, мой Тисау!» Тело Руфины было достойно вожделения богатейшего хозяина энженью и щедрого благочестивого каноника: голые ноги, голые плечи, налитые груди цвета патоки — роскошь, проглядывающая сквозь вырез хлопкового халатика, не дерзко, но боязливо. Зад, как корма рыбачьей лодки, бороздил открытое море, важничая перед носом у Каштора — горящей головешки, которая заставляла ее закипать до самых кишок.
Каштору было не по себе в качестве прислуги, в ливрее, сшитой под контролем самой Мадамы, которая слизала ее из книжки с картинками. Он предпочитал продетую между ног и закрепленную на поясе тряпицу и нестерпимую жару в кузнице дяди Криштовау Абдуим, своего единственного родственника. Баронесса оторвала Тисау от наковальни, чтобы превратить ученика кузнеца в пажа, в мальчика на подножке парадного выезда, в фаворита — у слуги не может быть желаний или намерений. И даже так, несмотря на нелепый костюм и положение домашней прислуги, Каштор сохранял надменный вид и вечную заразительную улыбку. Юный и непоследовательный, Горящая Головешка или Черный Принц заставлял Руфину терять голову и быть готовой к самым тяжелым последствиям, а Мадаму доводил до исступления.