Большие часы

Фиринг Кеннет

Покупательница подложила под нее палец, чтобы отделить от следующего полотна, но тут я кашлянул и сказал небрежным тоном:

— А вот эта мне нравится.

Женщина посмотрела на меня не очень-то любезно, поглядела на картину, вытянув руку вперед. Края полотна загибались там, где они не были обтрепаны; на нем виднелись еще какие-то пятна грязи, кроме кофейного кольца, фирменной марки галереи. Ничего не скажешь, картина была в плачевном состоянии.

— Мне тоже, — ровным голосом сказала женщина. — Но картина в безобразном состоянии.

Сколько вы за нее хотите?

Вопрос был направлен прямо торговцу, будто меня тут и не было.

— Ну…

— О, Господи, ну так что же…

Вторым выпадом она, несомненно, ополовинила задуманную торговцем сумму.

— Я точно не знаю, как правильно оценить ее, — признался он. — Но уступлю ее вам за десять долларов.

Если уж говорить по правде, я и сам не знал, сколько может стоить Луиз Паттерсон, какова ее нынешняя рыночная цена. Ничего фантастического, как я полагал; но, с другой стороны, хоть ее работы уже много лет не выставлялись, да и сама она, видимо, умерла, мне представлялось невозможным, чтобы ее картины вовсе уж обесценились. То, что я заплатил за ее полотна по нескольку сотен долларов, было для меня выгодными сделками, а потом они еще и подорожали, правда ненадолго.

Я посмотрел на женщину.

— Я первым сказал, что она мне нравится, — заявил я и добавил, обращаясь к хозяину: — Я вам за нее дам пятьдесят.

Торговцу не мешало бы ухватиться за какой-нибудь комод, так он был огорошен и озадачен. Я мог бы точно определить момент, когда его прошила электрическая искра: а не Рембрандт ли это у него?

— Ну, я не знаю, — пробормотал он. — Это, несомненно, работа мастера. Сильная вещь. Я собирался пригласить оценщика, да вот все руки не доходят. Собственно говоря, я и сам в первый раз просмотрел эту партию. Я думаю…

— Это не Рафаэль, не Рубенс и не Коро, — заверил я его.

Он наклонился, чтобы получше разглядеть картину. Там были изображены две руки: одна давала, другая принимала монету. И все. Она воплощала собой всю драму денег. Торговец распрямил правый нижний угол полотна, где подпись художника была нацарапана довольно разборчиво. Меня прошиб пот.

— Пат… и еще что-то, — объявил торговец результат своего тщательного исследования. — О, Паттерсон, тридцать второй год. — И это принесло ему явное разочарование. — Я должен был вспомнить это имя, просто из головы вылетело.

Я оставил такое святотатство без ответа. Крупная брюнетка, фигурой напоминавшая старинный кухонный шкаф, тоже ничего не сказала. Впрочем, ей незачем было говорить. У нее явно не было пятидесяти долларов. Картина должна была достаться мне.

— Это великолепная работа, — тянул свое торговец. — Если картину почистить она будет очень эффектной.

— Да, она мне нравится, — сказал я. — За полсотни.

Он сказал, уклоняясь от ответа:

— Я думаю, тот, кто ее написал, дал ей название «Тяжкий труд». Или что-нибудь еще в том же духе.

— Я бы назвала ее «Иуда», — заговорила Полин. — или нет — «Искушение Иуды».

— Но здесь же только одна монета, — совершенно серьезно возразил торговец. — А не тридцать.

Все еще сомневаясь, он взял полотна и стал просматривать те, которых еще не видел. Силосная башня, перед ней корова. Дети, играющие на улице, — очень мило. Пляж на Кони-Айленд. Огорченный тем, что эти картины ни в ком не пробудили интереса, он заявил:

— Вот и все, что у меня есть.

С ледяной улыбкой я обратился к брюнетке:

— Почему бы вам не взять «Детей Большой улицы» долларов за пять? Я-то возьму «Иуду».

Последовал взрыв смеха, который я не назвал бы ни дружеским, ни враждебным. Он был просто громким.

— Нет, спасибо, мне хватает своих детей.

— Я куплю рамку, мы тут же вставим в нее картину, и вы сможете унести ее домой.

В ответ я услышал визг, за которым последовал гомерический хохот.

— Приберегите деньги на ваш пятидесятидолларовый шедевр.

Это прозвучало издевательски. И я спросил не без ехидства:

— Вы считаете, картина того не стоит?

— Картина, которая вообще чего-то стоит, — вдруг вспыхнула она, — стоит, несомненно, гораздо больше. Вы так не думаете? Цена ей либо десять долларов, либо десять миллионов. — (В душе я согласился с таким вполне разумным мнением, и владелец магазина тоже вроде бы с ним согласился. А мне надо было купить эту картину. Не моя была вина, что после влетевшего мне в копеечку уик-энда с Полин у меня осталось пятьдесят с лишним долларов, а не десять миллионов.) — Впрочем, что я понимаю в живописи? Ничего. И не имею права вмешиваться. Возможно, когда-нибудь, — снова взрыв леденящего душу смеха, — у меня будут обои нужного колера и достаточно места, чтобы повесить на стену «Детей Большой улицы». Сохраните ее для меня.

С этим она ушла, и в наступившей в лавчонке тишине я убедительно доказал, что заплачу за картину сколько предложил, и ни цента больше, так что в конце концов и мы ушли, и я унес с собой свою добычу.

У Полин еще было время, и мы зашли выпить по коктейлю к Ван-Барту. Полотно Луиз Паттерсон я оставил в машине, а когда мы заказали выпивку, Полин спросила, на кой черт я купил эту вещь, и я снова описал картину, пытаясь ответить на ее вопрос. Тогда она сказала, что картина ей тоже понравилась, но ничего особенно выдающегося она в ней не находит.

Мне стало ясно, что она в картинах ничего не видит. Ее вины в этом не было, многие от рожденья не обладают такой способностью, это все равно что дальтонизм или отсутствие музыкального слуха. И все же я старался растолковать ей, что значили работы Луиз Паттерсон в русле упрощенного абстракционизма и насколько сильна в ее картинах интенсификация красок. И я заметил, что Полин все-таки должна что-то чувствовать при взгляде на эту картину, ведь она дала ей вполне подходящее название.

— Почему ты думаешь, что оно подходящее? — спросила она.