Большие неприятности

Маркуша Анатолий Маркович

«Запомни!» — велел я себе. А сам набрал высоту и начал вытряхивать колеса перегрузкой: снижение и резко — вверх. Еще раз, еще... Машина кряхтела, а нога не сдавалась.

Я уж начал с тревогой поглядывать на бензиномер, как бы не остаться без горючего, но тут, не знаю на каком по счету выводе из пикирования, тряхнуло, и я, раньше чем увидел загоревшийся зеленый глазок, понял: нога вышла и встала на замок.

На земле самолет вывесили, произвели контроль­ное опробование гидросистемы: шасси убиралось и выпускалось беспрепятственно.

Тут

я и заметил первый косой взгляд, брошен­ный в мою сторону. Долго не думая, спросил ме­ханика:

 — Давай вариант действий летчика, при котором одна нога выходит, а другая остается в куполе.

Механик смутился:

 — Да, я ничего... но видите: гоняем — убираются и выпускаются...

Меня отозвал в сторону ведущий инженер:

— Слушай, Николай Николаевич, месяц конча­ется... подпиши приемку... А мы все в лучшем виде отладим, и завтра машина будет как штык.

— Нет, — сказал я, — сначала найди дефект и устрани, потом я слетаю и тогда подпишу.

— Но план... и премия, — слабо возразил он.

— Нет, — сказал я, твердо убежденный: все пра­вильно, только так я должен поступить. И сразу мысли ушли в сторону: а почему все-таки могла не выйти стойка при открытом замке?..

Из всех перебранных вариантов остановился на одном: неправильная установка встречного щитка колеса. В убранном положении щиток заедало да еще скоростной напор добавил в полете свое усилие, вот стойка и не вышла. А на земле без воздушного потока гидравлика справляется...

С этим я вернулся к машине и высказал механи­кам мое предположение.

 — Проверьте, устраните, ребята, а я слетаю... моментом обернусь!

 — Сегодня не успеть. Светлого времени не оста­ется.

Обращение к совести и энтузиазму воздействия не имело. Рабочий день истек.

Вечер был как вечер. А радость куда-то ушла: все вроде правильно, да мне тошно.

Тогда я часто встречался с Шалевичем. Он, отлетав свое, перешел на новую, преподаватель­скую работу и много занимался проблемами психо­логии летного труда.

Позвонил Дмитрию Андреевичу, пожаловался на судьбу: вот-де все шло хорошо, никаких сомнений, а тут такая оказия... И не пойму, в чем, собственно, мой просчет.

 — Формально, — сказал Шалевич, — ты стопроцентно прав. Но люди, что делать, не любят, когда им демонстрируют свое превосходство, даже само­очевидное. С наземной службой выгоднее разгова­ривать в примирительном ключе: давайте-де, брат­цы-механики, посоображаем вместе... А не могло ли так быть?.. И пусть бы так все выглядело, будто они тебя, а не ты их просвещаешь.

Скорее всего Шалевич и на этот раз был прав. В мудрости ему не откажешь. Но соглашаться не хотелось.

Я помнил: еще Александра Гавриловна — дирек­тор школы — отсылала меня к энциклопедии. Ве­лела взять том на «К», прочитать про ком­промисс.

Кто-то гениально сострил однажды: стрель­ба — это тоже передача мыслей на расстоянии. Вот ведь куда может завести компромисс...

Мы были в полосе очередного перемирия. Прав­да, я ни на что уже не надеялся, но все-таки... если совсем-совсем честно, чего-то ждал, ну хотя бы ясности.

Но когда Наташка сказала наигранно бодрым голоском: «Колюшка, а Колюшка...», — я сразу, не обольщаясь, понял: сейчас чего-нибудь попро­сит.

 — Ты меня хоть чуточку еще любишь?

Точно, попросит, решил я, но вслух пробубнил что-то совершенно бессмысленное: спрашивай у больного здоровья!

И она сказала своим нормальным голосом:

 — Ты не съездишь со мной на дачу? Манатки кое-какие перекинуть? Личное поручение гнева­ющегося родителя.

Конечно, я сразу решил: поеду. Может, это как раз тот случай, что внесет, наконец, ясность в наши отношения. Но вслух спросил:

 — А манатки — это?

 — Да-а, мелочь разная — рюкзак, две сумки.

Не вдруг досвистел нас старенький паровичок до платформы «42-й километр». Но по дороге ничего не случилось. Болтали о разной всячине, жевали кислые яблоки, старательно (для кого только?) делали вид: мы — закадычные друзья!..

От платформы надо было прошагать километра с три, до Сельца, частью лесом с густым орешнико­вым подлеском, частью открытым полем, сквозь овсы. Я навьючился рюкзаком, взял одну сумку, хотел прихватить и другую, но Наташка не дала:

 — Ты же не ишак! Я, конечно, бессердечная эгоистка, как любит говорить мой родитель, но все-таки не до такой степени.

И мы пошли.

В лесу было дьявольски душно, и густая орешни­ковая тень мало спасала от жары: воздух сделался каким-то неполноценным, вроде обескислорожен­ным. Через какие-нибудь четыре сотни шагов я взмок и стал дышать ртом.

Наташка все время перекладывала сумку из руки в руку и то и дело заботливо спрашивала:

 — Устал, Колюшка? Отдохнуть не хочешь? Ты еще жив, Колюшка?..

О господи, ну что за дурацкое слово — Колюшка?! Колюшка — Корюшка — Коклюшка... Надо ж при­думать.

Я мужественно молчал или отвечал односложно:

 — Ничего... Тяну пока...