Большие расстояния
Шрифт:
Мной овладевает жгучее любопытство.
Первые же слова Сергея повергают меня в изумление.
— Его зовут Лю Жунь-шэн. Лю — это фамилия, Жунь — имя, — говорит с печалью в голосе Кравцов. — Но он мой брат. И не символически, как принято называть китайцев. Мои родители усыновили его в 1946 году. Мой отец моряк, капитан первого ранга.
Я озадачен и растерян. Все то, что я узнал сейчас, как-то не укладывается в голове. Но Кравцов не замечает моего смятения. Затянувшись дымом и выпустив сизую струйку, он продолжает:
— Да, история не совсем обычная, друже.
Помню маленький серый особняк, в котором мы тогда жили. Пол устилали чистые циновки, двери и окна раздвигались. А под окном моей комнатки всегда шелестели клены. Отсюда открывался вид на море. Желтое море… В утренние часы оно в самом деле кажется желтым. Прозрачные ярко-оранжевые волны лениво катятся и разбиваются о скалы, а даль сверкает, испуская потоки ослепительного желтоватого света. Ляохэ, Далин, Ялуцзян и другие речки несут в море ил, и потому оно кажется таким… Я сразу же полюбил его, это солнечное море. Но больше всего я любил поездки с отцом на мыс Лаотешань.
Нужно тебе сказать, что на этом мысу вот уже более полувека стоит маяк, указывающий путь проходящим кораблям. В то время на маяке находился небольшой отряд наших моряков под командой мичмана Барвина. Отцу по делам службы часто приходилось наведываться на маяк. Я быстро сдружился с матросами, они водили меня по песчаной отмели, и мы вместе разыскивали большие перламутровые ракушки с красивыми узорами. Устрица обычно зарывается в песок и оставляет маленький глазок для воздуха, чтобы не задохнуться.
Случалось, мы с мичманом Барвиным поднимались на галерею маяка. Старый моряк гладил меня по голове и с каким-то незнакомым мне суровым выражением лица вглядывался в бескрайнюю водную даль, где плавно покачивались джонки с табачно-желтыми и красными парусами из циновок. А ветер на этой высоте был особенный: упругий, стремительный.
— Вот, Серега, какие обстоятельства, — говорил обычно мичман. — Нож мне острый — сидеть тут на маяке. Сплю и вижу палубу своего сторожевика. Да, были дела… Вернусь в Севастополь — каждый камень поцелую, как родного брата. Да что говорить попусту!..
Я понимал мичмана: он тосковал по настоящей морской службе, от которой-был сейчас оторван, вспоминал боевые дела и грустил по далекой родине.
Здесь же на маяке я и познакомился с Лю Жунь-шэном. Крестьяне и рыбаки из соседнего села Чэньцзяцуни часто наведывались в гости к советским морякам. С галереи маяка хорошо были видны приземистые глинобитные фанзы с плоскими крышами и решетчатыми окнами, оклеенными промасленной бумагой, того сельца, где жил Лю Жунь-шэн. Этому китайскому мальчику не было и двенадцати лет, но он уже смело выходил в море на своей маленькой ветхой джонке вместе со взрослыми рыбаками. Как мне удалось узнать, Лю был круглым сиротой. Лишился он родителей так. До прихода советских войск
На первых порах крестьяне заботились о сироте, но они все были очень бедны, и вскоре Лю Жунь-шэну пришлось самому добывать пропитание.
Это был сухощавый круглоголовый мальчик с вечно смеющимися щелками глаз. Он приносил на маяк морских лещей, сельдь, треску, креветок. Матросы забирали весь улов, совали юному рыбаку в руки хлеб, банки мясных консервов, печенье, деньги, усаживали за стол и кормили наваристым флотским борщом.
— Твоя хао… хорошо, — говорил Лю вместо благодарности.
Матрос Сазонов отдал мальчику свою тельняшку, и эту тельняшку Лю носил с большой гордостью.
— Вырастешь, — моряком будешь, — посмеивался мичман Барвин.
При первом же знакомстве я подарил Лю Жунь-шэну свой складной нож, и мы сразу сделались большими приятелями. Лю научил меня прямо руками ловить больших злых крабов, управлять плоскодонной джонкой. Иногда мы тайком выходили в открытое море, за что нам здорово попадало от отца.
Как-то осенью отец взял меня с собой в поездку на Лаотешань. На маяке было пустынно: в Чэньцзяцуни наступила горячая пора — шла уборка урожая, и мичман Барвин отпустил свободных от вахты помочь крестьянам. По пыльной дороге двигались двухколесные арбы, тяжело нагруженные снопами гаоляна. Там и сям виднелись полусогнутые фигуры в широкополых соломенных шляпах.
Мы поднялись на галерею.
— А где Лю Жунь-шэн? — спросил я у мичмана. — Дома его нет…
Барвин указал на темные точки в море:
— Ушел с рыбаками. Что-то сегодня с утра парит — спасу нет…
В самом деле, даже на вышине было жарко. Море сияло, словно золотое блюдо. Синеющие в легкой дымке сопки, прибрежные красные скалы, маленькие домики, поля хлопка и гаоляна — все было залито белыми солнечными лучами.
На галерее появился матрос Сазонов.
— Телефонограмма из Порт-Артура, — поспешно выговорил он. — Сообщают, что на Лаотешань надвигается вихревой шторм!
— Тайфун, выходит… — медленно произнес мичман и вопросительно взглянул на моего отца.
Отец зажег спичку. Ничем не защищенный огонек, не мигая, разгорелся в зловеще неподвижном воздухе. Самое странное было в том, что у берега море сильно волновалось. Гребни валов поднимались все выше и выше. Волны с оглушительным грохотом разбивались о скалы. Мне уже доводилось слышать, что тайфун очень опасен для судов, а потому я заволновался. Я думал о Лю Жунь-шэне. Рыбаки в открытом море даже не подозревали, какая беда надвигается на них…
— Нужно вернуть рыбаков во что бы то ни стало! — сказал отец.