Большие расстояния
Шрифт:
Мной овладевает жгучее любопытство.
Первые же слова Сергея повергают меня в изумление.
— Его зовут Лю Жунь-шэн. Лю — это фамилия, Жунь — имя, — говорит с печалью в голосе Кравцов. — Но он мой брат. И не символически, как принято называть китайцев. Мои родители усыновили его в 1946 году. Мой отец моряк, капитан первого ранга.
Я озадачен и растерян. Все то, что я узнал сейчас, как-то не укладывается в голове. Но Кравцов не замечает моего смятения. Затянувшись дымом и выпустив сизую струйку, он продолжает:
— Да, история не совсем обычная, друже.
Помню маленький серый особняк, в котором мы тогда жили. Пол устилали чистые циновки, двери и окна раздвигались. А под окном моей комнатки всегда шелестели клены. Отсюда открывался вид на море. Желтое море… В утренние часы оно в самом деле кажется желтым. Прозрачные ярко-оранжевые волны лениво катятся и разбиваются о скалы, а даль сверкает, испуская потоки ослепительного желтоватого света. Ляохэ, Далин, Ялуцзян и другие речки несут в море ил, и потому оно кажется таким… Я сразу же полюбил его, это солнечное море. Но больше всего я любил поездки с отцом на мыс Лаотешань.
Нужно тебе сказать, что на этом мысу вот уже более полувека стоит маяк, указывающий путь проходящим кораблям. В то время на маяке находился небольшой отряд наших моряков под командой мичмана Барвина. Отцу по делам службы часто приходилось наведываться на маяк. Я быстро сдружился с матросами, они водили меня по песчаной отмели, и мы вместе разыскивали большие перламутровые ракушки с красивыми узорами. Устрица обычно зарывается в песок и оставляет маленький глазок для воздуха, чтобы не задохнуться.
Случалось, мы с мичманом Барвиным поднимались на галерею маяка. Старый моряк гладил меня по голове и с каким-то незнакомым мне суровым выражением лица вглядывался в бескрайнюю водную даль, где плавно покачивались джонки с табачно-желтыми и красными парусами из циновок. А ветер на этой высоте был особенный: упругий, стремительный.
— Вот, Серега, какие обстоятельства, — говорил обычно мичман. — Нож мне острый — сидеть тут на маяке. Сплю и вижу палубу своего сторожевика. Да, были дела… Вернусь в Севастополь — каждый камень поцелую, как родного брата. Да что говорить попусту!..
Я понимал мичмана: он тосковал по настоящей морской службе, от которой-был сейчас оторван, вспоминал боевые дела и грустил по далекой родине.
Здесь же на маяке я и познакомился с Лю Жунь-шэном. Крестьяне и рыбаки из соседнего села Чэньцзяцуни часто наведывались в гости к советским морякам. С галереи маяка хорошо были видны приземистые глинобитные фанзы с плоскими крышами и решетчатыми окнами, оклеенными промасленной бумагой, того сельца, где жил Лю Жунь-шэн. Этому китайскому мальчику не было и двенадцати лет, но он уже смело выходил в море на своей маленькой ветхой джонке вместе со взрослыми рыбаками. Как мне удалось узнать, Лю был круглым сиротой. Лишился он родителей так. До прихода советских войск в Маньчжурию на маяке дежурили три японских солдата. Солдаты грабили крестьян, издевались над ними. Однажды солдаты украли керосин, отпущенный для маяка, а вину свалили на китайских рыбаков. Родителей Лю Жунь-шэна забрали, и больше мальчик их не видел — умерли от побоев после допроса в полиции.
На первых порах крестьяне заботились о сироте, но они все были очень бедны, и вскоре Лю Жунь-шэну пришлось самому добывать пропитание.
Это был сухощавый круглоголовый мальчик с вечно смеющимися щелками глаз. Он приносил на маяк морских лещей, сельдь, треску, креветок. Матросы забирали весь улов, совали юному рыбаку в руки хлеб, банки мясных консервов, печенье, деньги, усаживали за стол и кормили наваристым флотским борщом.
— Твоя хао… хорошо, — говорил Лю вместо благодарности.
Матрос Сазонов отдал мальчику свою тельняшку, и эту тельняшку Лю носил с большой гордостью.
— Вырастешь, — моряком будешь, — посмеивался мичман Барвин.
При первом же знакомстве я подарил Лю Жунь-шэну свой складной нож, и мы сразу сделались большими приятелями. Лю научил меня прямо руками ловить больших злых крабов, управлять плоскодонной джонкой. Иногда мы тайком выходили в открытое море, за что нам здорово попадало от отца.
Как-то осенью отец взял меня с собой в поездку на Лаотешань. На маяке было пустынно: в Чэньцзяцуни наступила горячая пора — шла уборка урожая, и мичман Барвин отпустил свободных от вахты помочь крестьянам. По пыльной дороге двигались двухколесные арбы, тяжело нагруженные снопами гаоляна. Там и сям виднелись полусогнутые фигуры в широкополых соломенных шляпах.
Мы поднялись на галерею.
— А где Лю Жунь-шэн? — спросил я у мичмана. — Дома его нет…
Барвин указал на темные точки в море:
— Ушел с рыбаками. Что-то сегодня с утра парит — спасу нет…
В самом деле, даже на вышине было жарко. Море сияло, словно золотое блюдо. Синеющие в легкой дымке сопки, прибрежные красные скалы, маленькие домики, поля хлопка и гаоляна — все было залито белыми солнечными лучами.
На галерее появился матрос Сазонов.
— Телефонограмма из Порт-Артура, — поспешно выговорил он. — Сообщают, что на Лаотешань надвигается вихревой шторм!
— Тайфун, выходит… — медленно произнес мичман и вопросительно взглянул на моего отца.
Отец зажег спичку. Ничем не защищенный огонек, не мигая, разгорелся в зловеще неподвижном воздухе. Самое странное было в том, что у берега море сильно волновалось. Гребни валов поднимались все выше и выше. Волны с оглушительным грохотом разбивались о скалы. Мне уже доводилось слышать, что тайфун очень опасен для судов, а потому я заволновался. Я думал о Лю Жунь-шэне. Рыбаки в открытом море даже не подозревали, какая беда надвигается на них…
— Нужно вернуть рыбаков во что бы то ни стало! — сказал отец.