Шрифт:
Елена Попова
Большое путешествие Малышки
Роман
I
Однажды Малышка отправилась из пункта А в пункт Б... Когда началось это путешествие, она точно не знала... Утром, когда пила кофе из старой, треснутой чашки маминого сервиза, или на несколько часов раньше, когда она уже проснулась, но все еще продолжала лежать, полусонно, с высоты настоящего оглядывая свое прошлое... Или на несколько месяцев раньше, когда после окончания института она зашла за справкой, и с этой справкой, помахивая ею, как несуразно маленьким, слабеньким крылом, прошла, пролетела по пустым, уже чужим коридорам, заглядывая в пустые аудитории, чувствуя, как в унисон с ними отзывается ее опустевшая душа... А потом с усилием открыла тяжелую, массивную дверь и вышла на крыльцо... И ветер вырвал из ее рук и помчал хрупкую бумажку, на которой под тяжелой круглой печатью томился вроде бы простенький, но полный скрытого смысла текст о том, что бывшая студентка Н.
А может, путешествие Малышки началось еще раньше... И еще... И еще... Когда заканчивался один этап ее жизни и начинался другой... И если уж до конца следовать логике, то, конечно, ее путешествие началось именно в то мгновенье, когда акушерка подняла на руках красного ошпаренного младенца и сказала матери: "Посмотрите, какая у вас очаровательная Малышка!".
Да, именно тогда Малышка и отправилась в главное свое путешествие. Из пункта А в пункт Б.
Были годы, когда Малышка спала, тихо покачиваясь на волнах месяцев, в такт с приливами и отливами, с ростом и убыванием луны. Тогда взгляд ее становился каким-то туманным и неопределенным, а движения замедленными. И ей казалось, что ее душа дремлет, а бодрствует одно ленивое, неуклюжее тело.
– Ничего, - отвечала мать на навязчивые расспросы родственников.
– Все нормально. Ее время еще придет.
А потом наступал период, когда Малышка внезапно оживлялась, много двигалась и много говорила, и время как бы исчезало из ее жизни, становясь совсем незаметным, и только, как невидимая река, закручивало в своих водоворотах. В такие моменты Малышка становилась легкой и невесомой, и ей казалось, что тело ее наполнено одним воздухом, что ее тело и есть ее душа.
Но спала ли Малышка или бодрствовала, ее БОЛЬШОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ из пункта А в пункт Б, начавшееся в тот миг, когда акушерка показала матери красного младенца и сказала знаменательные слова: "Посмотрите, какая у вас очаровательная Малышка!", ее БОЛЬШОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ не прерывалось ни на минуту, как это и свойственно БОЛЬШИМ ПУТЕШЕСТВИЯМ.
Уже подходя к Театру, Малышка почувствовала, что ее длинные, тонкие ноги стали заплетаться, а острые коленки сталкиваться, выбивая нервную дробь. Малышка знала, что это происходит одновременно от благоговения, страха и восторга, но не боролась с собой. Огромное здание Театра из темного пористого камня, вобравшего в себя много мокрых зим, осенних дождей и летних гроз, нависало над ней всеми своими карнизами и громоздкой лепниной.
– Фамилия, - сказал Малышке вахтер.
Малышка приходила сюда уже два месяца, и вахтер прекрасно знал ее в лицо и, конечно, помнил фамилию. Но каждый раз он напускал на себя суровость, и Малышка должна была называть себя опять и опять. И, пока он искал ее в списке, прижимая к стеклу темный, пропитанный табаком палец, сердце Малышки трепетало: а вдруг случится такое, что в списке почему-то ее не окажется? Но счастье, но чудо, - была, была в списке фамилия Малышки, и, еще немного помедлив, еще потянув время, вахтер чуть смягчал свой суровый тон и, как будто одаривая ее некой особой, высшей милостью, говорил:
– Проходите.
И Малышка, торжественно и вдохновенно, чуть вскинув голову и прямя спину, проходила по вестибюлю, а потом поднималась по лестнице и по глубоким коридорам, по кривым переходам, по скрипящим половицам погружалась все глубже и глубже, в самые недра Театра...
...Где в небольшой пыльной комнате без окон, заваленной сверху донизу старыми, бесполезными пьесами, сидел ее непосредственный начальник, заведующий литературной частью Иван Семенович Козловский. Он был небольшого роста и в первую их встречу показался Малышке чуть ли не горбатым. На самом же деле Иван Семенович Козловский не был горбатым, а просто очень сутулился и еще больше сутулился от постоянного недовольства собой и своей жизнью. Он все время скорбно думал о чем-то, катая по столу хлебные шарики, пил жутко черный-черный кофе или писал свои воспоминания. О том, что он пишет воспоминания, кроме Малышки, не знал никто в Театре, и за такое доверие Малышка была ему благодарна. Сама же Малышка классифицировала пьесы по фамилиям и полу авторов, по тематике, по числу действующих лиц, по наличию мужских и женских ролей, по количеству гласных и согласных, запятых и точек и даже по частоте употребления глубокомысленных союзов "и", а особенно "но", что, как говорили, было тоже немаловажно.
Несколько раз на день звонил Главный режиссер и посылал Ивана Семеновича Козловского за сигаретами. В Театре работало много людей, которые были моложе и спортивнее Ивана Семеновича Козловского и к тому же почли бы за честь сбегать за сигаретами для Главного режиссера, кроме того, и в самом Театре были небольшая столовая и буфет, где продавались те же самые сигареты. Но Главный звонил именно ему, и Иван Семенович Козловский каждый раз медленно выбирался из-за стола, натягивал старую куртку-штормовку
– Зачем вы это делаете?
На что Иван Семенович Козловский ответил просто и с определенной долей покорности:
– Если я не буду этого делать, меня отсюда потурят.
По Театру, как это и водится, ходило множество легенд. И их отголоски, конечно, долетали до Малышки. Героем одной из таких легенд был Иван Семенович Козловский. Ведь не всегда же он был таким почти горбатым и бегал за сигаретами для Главного режиссера. Он знавал свои баснословные времена. Его пьесы шли в Театре, он был богат и женат на Приме, и это нынешний Главный бегал ему за сигаретами. Но потом вдруг все переменилось, его пьесы почему-то перестали идти, деньги кончились, Прима ушла к другому, Иван Семенович Козловский запил и пил долго, а потом так же долго лечился от своего пьянства, женился, а потом развелся, и еще раз женился, и еще раз развелся, потому что все не мог забыть свою ветреную, ненадежную, как Театр, Приму... И теперь сожительствовал с милейшей простой женщиной, бывшей гримершей, которая любила его страстной любовью, все ему прощала и родила кучу детей. Театр, как известно, имеет обыкновение затягивать в себя людей, как заколдованный лес, и когда в очередной раз Иван Семенович Козловский вот так затягивался Театром и по неделям забывал вернуться домой, его милейшая жена с кучей детей приходила и часами стояла на улице как раз напротив того места, где через толстую стену сидел в своей комнатке Иван Семенович Козловский. И в которой, к несчастью для них и к счастью для него, не было окон.
Кроме того, что Иван Семенович Козловский просто думал, писал свои воспоминания и бегал для Главного за сигаретами, он еще делал поправки для пьесы, репетиции которой шли на сцене, и Малышка по несколько раз на день должна была курсировать между большим залом, в котором за небольшим столиком, освещенным зеленой лампой, перед сценой сидел Главный, и похожей на нору комнаткой литчасти, в которой ютился с ней вместе Иван Семенович Козловский. В руках она сжимала листки текста, на котором размашистым почерком Главного было написано "Невкусно!", или "Выразительней!", или "Сократить!", или "Так не говорят!". "Выразительней!", "Сократить!", "Так не говорят!" - это еще было Малышке как-то понятно. Но как быть с "Невкусно!"? Неужели, думала Малышка, Главный дотрагивался до текста языком? Иван Семенович Козловский раскладывал листки перед собой на столе, что-то бормотал, пришептывал и насвистывал, в такт подергиваясь всем телом, а потом писал сверху какие-то свои слова, и Малышка относила это обратно.
Она тихо приоткрывала дверь и из пустого фойе проскальзывала в темный, прохладный зал. Ее охватывал запах пыльных плюшевых кресел, занавеса, кулис и еще чего-то необъяснимо прекрасного, названия которому она не находила. На сцене в теплом, мягком свете двигались люди, переговаривались между собой, любили или не любили друг друга, ссорились или мирились - короче, жили своей таинственной жизнью. И хоть то и дело режиссер резко обрывал их и они, как провинившиеся школьники, подходили к нему поближе и робко переминались с ноги на ногу, - то, что происходило с ними еще за секунду до этого, казалось Малышке живее и пленительнее, чем сама жизнь. "Холодно, - говорила героиня, поводя хрупкими плечами.
– Мне так холодно!" И Малышку начинала бить дрожь. "Кто там?" - вскрикивала актриса, вглядываясь в темноту сцены. "Кто там? волновалась Малышка.
– Кто там?"
В последнем ряду всегда сидела Прима. Она была до сих пор красивой, прямой и стройной, с лицом, на котором за слоем пудры и дорогой косметики очень неплохо прятались годы. Последним ее мужем был весьма влиятельный человек, и несмотря на то, что он давно уже потерял все свое влияние, тень его былой значительности она все еще несла на своих плечах, как королевский плащ. Впрочем, влиятельных друзей ей и теперь хватало... В Театре ее боялись. Так. На всякий случай. А вдруг? Она была посвящена во все дела, и ее голос имел особый вес. Была при ней всегда маленькая беленькая собачка - карликовый шпиц, - очень злая, не любившая никого, кроме своей хозяйки. И, соответственно, в Театре ее тоже никто терпеть не мог. Когда собачка достигала отмеренного ей собачьего возраста и откидывала свои белые лапки, ее торжественно, но не без скрытого злорадства, хоронили в шляпной коробке в скверике у Театра, а у Примы появлялась новая собачка, щенок, беленькая, карликовый шпиц, который вырастал и, что удивительно, тоже становился злым. Однажды, когда Малышка выходила из зала, на цыпочках, еле слышно шелестя страницами, на которых резким почерком Главного было написано: "Живее!", "Так не говорят!", "Сократить!", собачка бросилась к ней, скользнула по ноге острыми зубками и вцепилась в юбку. Малышка тихо взвизгнула и прижалась к стене.