Большое сердце
Шрифт:
Кузовлев молча жевал соломинку, тяжело раздумывая.
— Ладно, выделю завтра трех лошадей с полдня. Погляжу, что будет.
— Тогда пойди к Гущину и скажи, чтобы не мучился зря и людей не волновал.
Кузовлев сердито махнул рукой:
— Ладно, так и быть, — и пошел к Гущину.
Вернувшись от него, Кузовлев признался:
— До того я осерчал, товарищ сержант, на этого упрямого старика, что плуг из борозды у него выбросил, а постромки, те аж на крышу закинул…
Орешин посмеялся, но ничего не сказал больше.
— Ну,
— Спасибо, — улыбнулся Орешин. — Успеем еще. Я не за этим пришел. Девчата ваши вчера были у нас, сказывали, что сеялки в колхозе стоят. Хочу глянуть, нельзя ли что-нибудь сделать…
— С сеялками беда, это верно! — пожаловался Кузовлев. — Одну хотя бы наладить, а то ведь по старинке из лукошка сеем…
— Показывай сеялки, — хмуро потребовал Орешин. Оба пошли под навес, где валялись разные поломанные машины, побуревшие от ржавчины.
Осмотрев все неисправные сеялки, Орешин решил, что две из них можно наладить сейчас, если для них снять недостающие годные части с остальных. У Кузовлева нашелся гаечный ключ и молоток. Орешин тут же взялся за дело. Хотя от слабости его одолевала одышка, а больная нога «скулила» так, что не раз приходилось садиться отдыхать, все же одну сеялку Орешин исправил довольно быстро.
— Ну и мастерина же ты, Федор Александрович! — дивился Кузовлев, оглядывая и проверяя готовую машину.
Зато с ремонтом другой сеялки получилась заминка: нечем было заменить одну негодную деталь. Совершенно расстроенный, Орешин долго вертел ее в руках, что-то соображая, потом приказал Кузовлеву:
— Разогревай горн. Попробуем сварить…
В маленькой прокопченной кузнице было сумрачно и прохладно, пахло застоявшейся гарью, железом, землей. Посреди кузницы на толстом низком чурбане стояла наковальня, на другом чурбане, врытом в землю, укреплены были слесарные тиски. Растроганно перебирая руками немудрый инструмент, валявшийся в беспорядке около наковальни, Орешин улыбнулся светло и грустно. И такая тоска по родному заводу прилила вдруг к сердцу, что, когда зашумел и застрелял искрами горн, слезы закипели у Орешина на глазах.
Глянув на него, Кузовлев ласково сказал в потемках:
— Настрадался и я, дружок, по земле. Как приехал, неделю по полям ходил, наглядеться никак не мог.
Сварив сломанную деталь, Орешин не утерпел, отковал еще и новую. Пока он опиливал, подгонял и ставил ее на машину, Кузовлев успел сбегать домой, потом к бригадиру — сказать, чтобы вез обе сеялки в поле.
Обедать однополчане пошли усталые, но довольные. Пелагея, жена Кузовлева, высокая и статная, брови дугой, когда-то очень красивая, должно быть, молодо ходила по избе, накрывая стол, и счастливыми глазами взглядывая на мужа. Видно было, что на душе у нее праздник. Да и в доме выглядело все праздничным: на полу пестрели всеми цветами новые половики, около зеркала висело ярко вышитое полотенце, старенькие, но чистые занавески
— Угощать-то больше нечем, — виновато улыбнулась Пелагея, ставя на стол яичницу. Отперев облупившийся посудный шкаф, она осторожно вынула пузатый графин, на дне которого поблескивала водка.
Поставив графин перед мужем, села поодаль, на лавку, жадно прислушиваясь к разговору.
Однополчане выпили по рюмке за встречу, помянули с грустью лейтенанта Суркова.
— Трудно, поди, жили тут? — спросил женщину Орешин, глянув на ее побелевшие виски, на горестные морщины около губ и под глазами.
Спросил и пожалел: лицо Пелагеи некрасиво сморщилось, она молча отвернулась и вытерла слезы концом платка.
— Я, Федор Александрович, думал, что разруха у них тут полная, — заговорил вместо нее Кузовлев, отодвигая пустую рюмку. — А приехал и вижу: колхоз-то не пошатнулся! Хоть и поослабили хозяйство, а скот сохранили, да и сеют не на много меньше, чем до войны. Недаром на фронте мы нужды в хлебе не видали! А без колхозов что стали бы делать?
Помолчав, вздохнул:
— Тяжело, конечно, им, женщинам, тут без нас, что говорить! Да и обносились все. Купить-то нечего стало…
— Кончилась бы только война, всего опять наработаем, — уверенно, снова повеселев, сказала Пелагея и заторопилась. — На ферму идти мне нужно. До свидания.
Она подала Орешину жесткую крепкую руку.
— Чуяли мы на фронте вашу помощь, — горячо сказал Орешин и поклонился низко Пелагее.
— Спасибо!
За ней вскоре и они пошли в поле глядеть, как работают сеялки. По свежезабороненному участку белели вдалеке платки и рубахи севцов. Кто-то ехал оттуда на сеялке к дороге. Оба сели в ожидании на траву около канавки.
— О чем запечалился, Федор Александрович? — спросил Кузовлев, видя, что сержант сидит, опустив голову.
— Домой, на завод скорее надо… — сердито заговорил Орешин. — Теперь уж, поди, и без меня довоюют. Завтра же буду просить о выписке…
— Куда ты с такой ногой? Лечись знай.
— А землю ты чем обрабатывать будешь?! — закричал вдруг Орешин, выкатывая на Кузовлева злые глаза. — Ведь ежели по одной только сеялке каждому колхозу дать, сколько же их сейчас нужно?.. А если еще по молотилке, по жнейке? Нам хлеба больше сейчас надо, народ-то натерпелся за войну. А без машин хозяйство быстро не поднимешь…
— Это верно. Трактором-то вон у нас один массив только обрабатывать успевают. Мало их сейчас, тракторов-то. Да и другие машины поломались все.
К дороге подходила лошадь, запряженная в сеялку. Уверенно держа в руках вожжи, на сеялке сидела девушка в клетчатом платочке, красной майке и кирзовых мужских сапогах.
— Елизар Никитич! — еще издали закричала она. — Семена кончаются. Пусть Аркадий везет скорее, а то стоять будем…
Чем ближе подъезжала она, тем больше убеждался Орешин, что это Маруся. Здесь, в колхозе, она совсем не была, видать, тихоней.