Большой план
Шрифт:
– Сейчас, конечно, ничего не пишете?
– Тезисы добиваю, – сказал Олег.
Тезисы предстоящего выступления он выдавливал из себя по капле. Выходило, на его взгляд, криво и косо, а еще до ужаса банально. Когда при участии Трофимыча формулировали тему, казалось, что предусмотрено и вероятное продолжение. Взятый в рамках Большого плана курс производил надежное впечатление. Как гласил плакат, висевший у Лапшина в школе: «Дорога верная у нас: сначала в ПТУ, потом в рабочий класс!» Разумеется, в данном случае речи о пролетариате не было и быть не могло.
– Я не про тезисы. Литературу забросили? – уточнила Юлькина мама.
– Забросил окончательно, – честно признался Олег.
– Может, напрасно?
– Может.
«Растрепал всё-таки», – подумал Лапшин. Мечта о писательстве была у него с детства. Первый рассказ, насквозь наивный и беспомощный, он сочинил в четыре с небольшим года, в гостях у дедушки с бабушкой. Дед так и объявил, передавая его родителям с рук на руки, вместе с тетрадкой: «Забирайте писателя». Это было нечто, навеянное военными кинофильмами и крайне скупыми дедовскими воспоминаниями. Раненый в зимнем бою под Курском и потерявший два пальца на правой руке, Николай Семенович долго лежал в госпитале и был комиссован подчистую. Тетрадь в линейку, в которой маленький Олег карандашом выводил печатные буквы, увы, не сохранилась.
Более основательный приступ он предпринял в пятнадцать лет. То был коллективный труд, на пару с закадычным другом Сашкой. По примеру Ильфа и Петрова, а то и братьев Стругацких, они сходу взялись за роман в трех частях, с прологом и эпилогом. Идеи подкидывал преимущественно Сашка, валяясь на кушетке (творили у него дома), Олег вносил дополнения, записывал текст от руки, а потом доводил до ума на машинке. Распечатку правили вдвоем, затем Лапшин под копирку выдавал три чистовых экземпляра. Трудились на удивление методично, не давая себе поблажек, и меньше, чем за год, роман был завершен. Исходным материалом для него послужила хорошо знакомая им школьная жизнь.
В выпускном десятом классе обоим стало не до творчества. Потом Сашка поступил в политех, где занятия начинались в первую смену (истфак занимался во вторую). Увидеться лишний раз было проблематично. Олег через товарища из своей группы и его родителей вышел на литературного сотрудника областного издательства. Тот недели две держал его рукопись у себя, а на после, на личной аудиенции, зачем-то расспрашивал о том, откуда взялся Лапшин, кто надоумил его писать. Сашка прийти не смог, и на все вопросы Олег отвечал один.
«Видите ли, занимательность – это далеко не всё, – глубокомысленно изрек сотрудник. – Вы не обижайтесь, но чего-то вам не хватает. Возможно, какого-то нутряного начала». Олегу было любопытно, что это за нутряное начало и есть ли у него нечто общее с нутрией, однако он благоразумно решил не задавать дополнительных вопросов. Человека из издательства с его витиеватыми рассуждениями Лапшин всерьез не воспринял. Других контактов в литературных кругах у него не
Позже он узнал, что его собеседник, оказывается, член Союза писателей, автор очерков про деревню. С деревенскими реалиями Олег был знаком в основном по поездкам в колхоз, на прополку сурепки и уборку картошки. Вряд ли велеречивый сотрудник писал об этом. Сашка с юмором отреагировал на рассказ друга о походе за рецензией. Он увлекся игрой в КВН, и доля романиста его больше не прельщала. Кроме того, выяснилось, что у Сашки обнаружена хроническая болезнь, дающая возможность быть призванным только в случае мировой войны.
После возращения Олега из вооруженных сил их дружба шаг за шагом сошла на нет. Лапшин же, по старинному русскому обычаю, сделал третий заход – уселся за повесть об армейских похождениях. Продвигался медленнее, чем в тандеме с Сашкой, правил и шлифовал более тщательно. Много времени отнимала учеба: наверстывал упущенное за годы службы. А процесс, ангажированный генеральным секретарем ЦК, не стоял на месте – гласность хлынула такой волной, что смела все препоны и барьеры. И собственные наблюдения с откровениями вдруг показались ему мелочными, не достойными чьего-либо внимания…
– Я доверяю вкусу Юлиана, – мягко добавила Валентина Сергеевна. – Конечно, это совсем не мое дело – давать непрошеные советы, но подумайте еще. Не горячитесь.
– Я не горячился, – возразил Олег.
– В юности мы порой принимаем поспешные решения. А знаете, что главное?
– Что?
– Не пожалеть о них через много лет.
«Есть в твоих строчках благородное безумие, старик», – так оценил его недописанную повесть Юлиан. Лапшин давал ему почитать и то, что успел перепечатать, и несколько рукописных глав – как было, с зачеркиваниями и исправлениями.
– Вы о чем-нибудь жалели? – бестактно спросил Олег.
Валентина Сергеевна не обиделась.
– Каждый, кто способен думать, о чем-то иногда жалеет, – ответила она дипломатично.
«Тр-р-р!» – раздался вдруг приглушенный звук.
– Простите, – собеседница Олега открыла сумочку, достала оттуда серебристый мобильник Motorola и выдвинула антенну.
«Ого!» – оценил он. Сотовая связь была сказочно дорогой, обладание такой трубкой считалось признаком крутизны.
– Да, Ирина Павловна… Пока нет… Поняла… Хорошо, буду через десять минут.
Голос Юлькиной мамы во время этого краткого разговора изменился на сухой, без малейших эмоций. Что произносила Ирина Павловна, Олег не расслышал. Кажется, он изъяснялась так же отрывисто, но повелительно. «Кто-то из универа? Не похоже. Нет там среди главных начальников Ирины Павловны», – мысль мелькнула и улетела прочь. Какая разница, кто звонил мало знакомой ему женщине за пятьдесят? Они и виделись-то раза два или три, когда он заскакивал к Юльке за монографиями, а еще однажды в день рождения приятеля. Та встреча была самой краткой: Валентина Сергеевна сразу попрощалась и исчезла, оставив их мужскую компанию за накрытым столом.